Владимир Бенедиктов - Стихотворения (1884 г.)

Веселый нрав – Ваш дар природный,
В Вас жизнь кипит – хвала творцу!
И пуще шляпки самой модной
Живая радость Вам к лицу;
Так дай же бог шутя, с улыбкой
Весь так пройти Вам жизни путь,
Чтоб не случилось и ошибкой
Вам ни заплакать, ни вздохнуть!

Винюсь пред ангелом ребенком:
Случайно назвал я, шутя,
Очаровательным бесенком
Игриво-бойкое дитя.
Она (здесь милая природа
Грамматике сказала: вон! –
И потому «она» – не «он»,
Ребенок женского был рода) –
Она, ушко свое склоня,
Когда молва до ней домчалась
Про эту дерзость, зачуралась,
Воскликнув трижды: «Чур меня!» –
И тем же ангелом осталась.
О, если б прежние года
И прежний пыл!.. Избави боже!
Случись, что был бы я моложе
И с нею встретился б, тогда
От этих прелестей – беда! –
Страдать бы крепко мне досталось
И сердце, полное огня,
Стократ кричало б: «Чур меня!» –
И всё бы адски бесновалось;
А ныне я, спокойно-горд,
Дерзнул, любуясь тем ребенком,
Назвать и ангела бесенком
Затем, что сам я старый черт.

Мне памятно: как был ребенком я –
Любил я сказки; вечерком поране
И прыг в постель, совсем не для спанья,
А рассказать чтобы успела няня
Мне сказку. Та, бывало, и начнет
Мне про Иван-царевича. «Ну вот, –
Старушка говорит, – путем-дорогой
И едет наш Иван-царевич; конь
Золотогривый и сереброногой –
Дым из ушей, а из ноздрей огонь –
Стремглав летит. Да вдруг и раздвоилась
Дорожка-то: одна тропа пустилась
Направо, вдаль, через гористый край;
Другая же тропинка своротилась
Налево – в лес дремучий, – выбирай!
А тут и столб поставлен, и написан
На нем наказ проезжему: пустись он
Налево – лошадь сгинет, жив ездок
Останется; направо – уцелеет
Лихой золотогрив, сереброног,
А ездоку смерть лютая приспеет.
Иван-царевич крепко приуныл:
Смерть жаль ему коня-то; уж такого
Ведь не добыть, он думает, другого,
А всё ж себя жаль пуще, своротил
Налево», – и так далее; тут бреду
Конец не близко, много тут вранья,
Но иногда мне кажется, что я
Вдоль жизни, как Иван-царевич, еду –
И, вдумавшись, в той сказке нахожу
Изрядный толк. Вот я вам расскажу,
Друзья мои, не сказку и не повесть,
А с притчей быль. Извольте: я – ездок,
А конь золотогрив, сереброног –
То правда божья, истина да совесть.
И там и здесь пути раздвоены –
Налево и направо. Вот и станешь, –
Которой же держаться стороны?
На ту посмотришь да на эту взглянешь.
Путь честный – вправо: вправо и свернешь,
Коль правоту нелицемерно любишь,
Да тут-беда! Тут сам себя погубишь
И лишь коня бесценного спасешь.
Так мне гласит и надпись у распутья.
Живи ж, мой конь! Готов уж повернуть я
Направо – в гору, в гору – до небес…
Да думаешь: что ж за дурак я? Эво!
Себя губить! – Нет! – Повернул налево,
Да и давай валять в дремучий лес!

Я не люблю воспоминаний – нет!
О, если б всё, всё сердце позабыло!
Пересмотрев ряды минувших лет,
Я думаю: зачем всё это было?

Прошедшее за мною, как змея,
Шипя, ползет. Его я проклинаю.
Всё, что узнал, ношу как бремя я
И говорю: «Зачем я это знаю?»

Под разума критической лозой
Вся жизнь моя мне кажется ошибкой.
На что смотрел я прежде со слезой,
Теперь смотрю с насмешливой улыбкой.

Пред чем горел я пламенем грудным,
Пред тем стою с бесчувственностью трупа;
О том, что мне казалось неземным,
Готов сказать: «Как это было глупо!»

А для чего желал бы я забыть
Минувшее? – Чтоб сердцем стать моложе
И в будущем возобновить всё то же,
Все глупости былые повторить, –

Растратить вновь святые упованья,
И, опытов хватая барыши,
За них продать и девственность незнанья,
И светлое ребячество души.

Как весело, пока живешь и любишь,
И губишь всё, что думал век любить!..
Нехорошо всё это погубить,
А хорошо, пока всё это губишь.

Блюститель первого условья
Всех наслаждений жизни сей,
Вы – доктор наш, вы – страж здоровья,
И свят ваш подвиг средь людей.
Я – стихотворец, и на лире
Дано играть мне в этом мире –
В сей скудной сфере бытия,
Где мы живем, томимся, тужим;
Но не гармонии ль мы служим,
Почтенный доктор, вы и я?
Вникает в тайны механизма
Телесных сил ваш зоркий взгляд,
Чтоб наши струны организма
Порой настроивать на лад,
Чтоб вновь они, в их полном ходе,
Пристроясь к жизни торжеству,
Звучали песнию природе
И громким гимном божеству;
По строгим правилам науки
Соразмеряете вы их, –
А я ввожу в размеры звуки
И их слагаю в мерный стих –
И счастлив, ежели хоть слово,
Хоть звук, обдуманный в тиши,
Встает и живо, и здорово
Со дна болезненной души.
И так – мы сходными тропами
Идем, и – ваш слуга по гроб –
Кладу пред вашими стопами
Мое собранье рифм и стоп,
Да служат вам порой, хоть редко,
В забаву легкую оне,
Как все рецепты ваши метко
Всегда служили в пользу мне.

Собственною слабостью в дольний прах повержено,
Зелье пресмыкается,
Но могучим деревом на пути поддержано –
На него взбирается.
Глядь! Растенье гибкое ветвью переплетного
Крепкий ствол опутало,
Прицепилось к мощному, листьев тканью плотною
Всю кору закутало;
Жмется зелье хилое к дереву суровому,
Хилому здоровится, –
Выше с утра к вечеру, с ночи к утру новому
Гуще всё становится, –
И потом, от мощного будто б не зависело,
С прихотью раскинулось,
Высь чела древесного, взвившись, перевысило,
Да потом как ринулось
Вниз каскадом лиственным: в воздухе разбросанных
Стеблей кисть богатая,
Как волос всклокоченных, гребнем не причесанных,
Густота косматая,
Свесилась, качается; дерево ж, навьючено
Этой тяжкой ношею,
Наклонилось, сгорбилось; кажется, измучено
Долей нехорошею.
Больно, грустно дереву, к небу вместе с братьями
Некогда подъятому,
А теперь согбенному, душными объятьями
Беспокойно сжатому.
А ведь с лаской, кажется, с дружбою, с любовию
То растенье стелется
По стволу древесному, словно плотью-кровию
С ним радушно делится.
Отчего ж здесь видима участь невеселая,
С горем неразлучная?
Ах, есть ласки горькие, есть любовь тяжелая
И приязнь докучная.

Я предрассудков враг, но я не чужд гаданья
Над тайной участью цветущего созданья,
Вступающего в свет с чувствительной душой
И сердцем трепетным. Что будет? Боже мой!
Что деву юную ждет в этом мире строгом,
Богатом в горестях, а в радостях убогом?
Какой ей в жизни путь судьбой определен?
Кто будет спутник ей? Кто будет этот он?
И мне хотелось бы не пошлые приветы
Ей дать в приданое, но добрые советы,
И на далекий путь снабдить ее притом
Дорожной грамотой, хранительным листом.
«О рок земной! Смягчись, – рукою всемогущей
Созданью нежному дай светлый день грядущий! –
Так с теплой просьбою взываю я к судьбе. –
Не изомни цветка, врученного тебе!
Злой бурей не обидь едва расцветшей розы!»
А там, от тихих просьб переходя в угрозы,
Я повелительно судьбе в глаза смотрю
И, пальцем ей грозя: «Так помни ж» – говорю,
Как будто бы она должна быть мне послушна,
А та на всё глядит спокойно, равнодушно.

Подумаешь: к чему все эти бури –
Гроза страстей? Мне так легко с тех пор,
Как на тебя упал мой бедный взор
И плавать стал очей твоих в лазури.
Мне кажется – я так тебя люблю,
Так хорошо мне было бы с тобою,
Так по себе, что я с моей судьбою
Поладил бы, и на душу мою
Сошла бы та спокойная отрада,
То тихое довольство добрых душ,
Которого не трогай, не нарушь –
И ничего уж более не надо!

Я знаю, – томлюсь я напрасно,
Я знаю, – люблю я бесплодно,
Ее равнодушье мне ясно,
Ей сердце мое – неугодно.

Я нежные песни слагаю,
А ей и внимать недосужно,
Ей, всеми любимой, я знаю,
Мое поклоненье не нужно.

Решенье судьбы неизменно.
Не так же ль средь жизненной битвы
Мы молимся небу смиренно, –
А нужны ли небу молитвы?

Над нашею бренностью гибкой,
Клонящейся долу послушно,
Стоит оно с вечной улыбкой
И смотрит на нас равнодушно, –

И, видя, как смертный склоняет
Главу свою, трепетный, бледный,
Оно неподвижно сияет,
И смотрит, и думает: «Бедный!»

И мыслю я, пронят глубоко
Сознаньем, что небо бесстрастно:
Не тем ли оно и высоко?
Не тем ли оно и прекрасно?