Шарль де Костер - Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах
– Увы! – говорили горожане. – Вот герцог Анжуйский засел в нашей стране. Хочет быть нашим королём. Видели вы, как он вступал в Монс, маленький, толстобёдрый, длинноносый, желтолицый, криворотый? Это важный принц, возлюбивший необычайные виды любви; чтобы соединить в его имени нежную женственность и мужественную мощь, его называют «её высочество» господин герцог Анжуйский.
Уленшпигель был в задумчивом настроении. И он пел:
Сияет солнце, небо голубеет…
Покройте трауром знамёна!
Траур на рукояти шпаг!
Долой украшенья,
Зеркала занавесьте!
Я спою вам песню о Смерти,
О предателях песнь моя.
Наступили они пятою
На грудь свободных, гордых стран:
На Фландрию, Брабант и Геннегау,
Антверпен, Артуа и Люксембург.
Дворяне и попы – вот кто нас предал:
Толкает на измену их корысть…
О предателях я пою.
Когда страну опустошает враг,
Когда испанцы уже в Антверпен входят –
Попы, прелаты, офицеры,
В расшитых золотом одеждах
И с рожами, лоснящимися от вина,
По улицам Антверпена идут,
Бесстыдно город покидая…
По их вине опять восторжествует
Для дел кровавых инквизиция,
И Тительманы новые опять
За ересь будут и пытать и мучить
Глухонемых…
О предателях я пою.
Вы подписали «компромисс»,
О трусы подлые!
Проклятье вашим именам навеки!
Час битвы наступил. Где ж вы теперь?!
Вы за испанцами
Летите, словно во́роны…
Бей, погребальный барабан!
Страна Бельгийская, тебя осудит
Грядущее: с оружием в руках
Ты отдалась врагу на разграбленье.
О, не спеши, грядущее! Ты видишь:
Предатели орудуют везде.
Их было двадцать, нынче – тысяча;
Их главари все должности в стране
Своим пособникам пораздавали.
Народное сопротивленье
Решили подорвать они,
Раздор и леность поощряя –
Испытанный предателей прием.
Оденьте в траур зеркала!
Траур на рукояти шпаг!
О предателях песня эта.
Порой бунтовщиками объявляют
Они испанцев или «недовольных»
И запрещают помогать
Им хлебом, порохом
Или приют давая;
Но если схватят их, чтобы повесить –
Да, чтоб повесить! –
На волю выпускают их тотчас.
«Вставай!» – так говорят брюссельцы,
«Вставай!» – так в Генте говорят,
Так говорит народ и в Бельгии.
Несчастные! хотят вас раздавить
Меж королём и папой:
Уж собирает он крестовый
На нашу Фландрию поход.
Наёмники, стекаются они
На запах крови:
Своры жадных псов,
Гиен и змей…
Они прожорливы, их мучит жажда…
О, бедная моя отчизна,
На разоренье обрекли тебя, на смерть!..
Любимцу папы, Александру,
Сюда дорогу указал
Не дон Хуан Австрийский, нет –
Но те, которых осыпа́ла
Деньгами, почестями ты,
Кто наших жён, детей и дочерей
Духовными отцами были!
Они тебя повергли в прах,
И к горлу твоему Испанец
Уже приставил нож…
Бесстыдно над тобой глумясь,
Они Оранскому в Брюсселе
Устроили торжественную встречу…
Когда сверкали над каналом,
С весёлым треском рассыпаясь,
Потешных тысячи огней
И в пышном, праздничном убранстве
Суда теснились на воде, –
О Бельгия, здесь гнусно разыграли
Историю Иосифа, что продан
Был в рабство братьями родными.
III
Видя, что ему не мешают болтать, монах стал задирать нос. И матросы и солдаты, чтобы подстрекнуть его к разглагольствованиям, начинали хулить католических святых и обряды римской церкви.
Он приходил в ярость и изрыгал на них бездну ругательств.
– Да, – кричал он, – да, вот я попал в гёзский вертеп! Да, вот где они, эти проклятые вампиры нашей страны! Да! И после этого смеют ещё говорить, что инквизитор святой муж, жёг их слишком много! Нет, немало ещё осталось этих поганых червей. Да, на этих прекрасных и смелых кораблях нашего короля и государя, прежде таких чистых, таких вылощенных, теперь сплошь червоточина, да, гёзская, смердящая червоточина, – и ваш горлодёр-капитан, и повар с его богохульным пузом, и все вы с вашими еретическими полумесяцами. Когда его высочество король задаст артиллерийскую мойку всем судам своим, то по малой мере тысяч на сто флоринов придётся истратить пороха и ядер, чтобы разметать эту грязную, смердящую заразу. Да, вы все рождены на ложе госпожи Люцифер, осуждённой на сожительство с сатаной среди червивых стен, под червивыми завесами, на червивой подстилке. Да, и вот здесь-то, в этом смрадном соединении, они и произвели на свет гёзов. Да, и я плюю на вас.
В ответ на эти речи гёзы сказали:
– Зачем мы держим здесь этого бездельника, который умеет только изрыгать ругательства? Повесим его поскорей!
И они приступили к делу.
Монах, увидев, что верёвка готова, лестница стоит у мачты, и ему связывают руки, жалобно взмолился:
– Помилуйте меня, господа гёзы; это бес ярости говорил в моём сердце, а не ваш покорный узник, бедный монах, имеющий одну лишь шею на этом свете. Милостивцы мои, сжальтесь и пощадите. Если уж вам угодно, заткните мне рот кляпом; это невкусная закуска, но всё же лучше, чем виселица.
Они, не слушая и несмотря на его неистовое сопротивление, потащили его к лестнице. Тогда он завизжал так пронзительно, что Ламме сказал Уленшпигелю, который перевязывал ему рану в кухне:
– Сын мой! сын мой! Они утащили свинью из чулана и удирают с нею. О, разбойники, если бы я мог встать с постели!
Уленшпигель поднялся на палубу, но увидел здесь только монаха, который, заметив его, бросился на колени, протягивая к нему руки.
– Господин капитан, – кричал он, – капитан доблестных гёзов, грозный на море и на суше, ваши солдаты хотят меня вздёрнуть за то, что я согрешил языком; это несправедливая кара, господин капитан, ибо в таком случае пришлось бы надеть пеньковый воротник на всех адвокатов, прокуроров, проповедников и женщин – и мир бы совсем обезлюдел. Ваша милость, спасите меня от верёвки, я буду молиться за вас Господу, и вечное осуждение не постигнет вас. Простите меня! Бес увлёк меня и заставил говорить без конца; это великое несчастье. Моя бедная желчь вскипела и подстрекнула меня наговорить тысячу вещей, которых я совсем не думаю. Пощадите, господин капитан, и вы все, господа, простите меня.
Вдруг на палубе появился в одном белье Ламме.
– Капитан и друзья, – сказал он, – стало быть, это визжала не свинья, а монах, чему я очень рад. Уленшпигель, сын мой, у меня имеется насчёт его благословения один важный замысел. Подари ему жизнь, но не оставляй его на свободе, не то он выкинет на корабле какую-нибудь пакость. Лучше устрой ему на палубе клетку, тесную, но чтоб в ней можно было дышать, сидеть, спать, как делают для каплунов. Я буду его откармливать – и если он не будет есть столько, сколько я захочу, тогда – на виселицу.
– Если он не будет есть – на виселицу, – сказали Уленшпигель и гёзы.
– Что же ты собираешься сделать со мной, толстяк? – спросил монах.
– Увидишь, – ответил Ламме.
И Уленшпигель исполнил желание Ламме, и монах был посажен в клетку, в которой каждый мог смотреть на него сколько угодно.
Ламме отправился в кухню; спустившись за ним, Уленшпигель услышал его спор с Неле.
– Я не лягу, – говорил он, – нет, я не лягу, чтобы другие там хозяйничали в моих соусах. Нет, я не стану лежать в постели, как телёнок.
– Не сердись, Ламме, – уговаривала его Неле, – не то твоя рана опять откроется, и ты умрёшь.
– Ну и пусть умру, – отвечал он, – мне надоело жить без моей жены. Мало мне того, что я её потерял, так ты ещё мешаешь мне, корабельному повару, лично заботиться о супах. Или ты не знаешь, что запах соусов и жарких пропитан здоровьем? Они питают даже мой дух и охраняют меня от несчастья.
– Ламме, – сказала Неле, – надо слушаться наших советов и не мешать нам вылечить тебя.
– Я сам хочу, чтобы вы меня вылечили, – отвечал Ламме, – но чтобы кто-нибудь стал здесь хозяйничать, чтобы какой-нибудь невежественный бездельник, смрадный, грязный, сопливый, паршивый, явился здесь царить на моём престоле в сане корабельного повара и стал запускать свои поганые пальцы в мои соуса, – да я лучше убью его тут же моей деревянной шумовкой, которая для этого станет железной.
– Во всяком случае тебе нужен помощник, – сказал Уленшпигель, – ты ведь болен…
– Мне помощник! – закричал Ламме. – Мне нужен помощник! Ну, не набит ли ты битком неблагодарностью, как колбаса рубленым мясом. Помощник… И это говоришь своему другу ты, сын мой, которого я так долго и так сытно кормил. Теперь откроется моя рана! Плохой же ты друг. Кто же здесь будет готовить такую еду, как я? Что же вы станете оба делать, если я не буду подносить тебе, господин капитан, и тебе, Неле, лакомых кусочков?
– Управимся сами в кухне, – сказал Уленшпигель.
