Левон Григорян - Параджанов
Уже были случаи резни в Сумгаите, в армянских кварталах в Баку, на очереди было «очищение» Карабаха. Но Кремль, запутавшись в смутных играх, предпочитал ничего не знать, и потому «утопающие» принялись спасать сами себя.
Отсняв необходимые кадры, завершив свой репортаж, Мечитов попросил меня найти дом Мисакянов, чтобы продолжить свою фотолетопись жизни Параджанова.
В этот же день к дому подъехала съемочная группа с армянского телевидения, которая готовила репортаж о строившемся доме для Параджанова.
Так состоялся уникальный кино- и фоторепортаж о посещении Нового Дома. Параджанов успел потрогать его стены, задумчиво посидеть в «своем» дворе.
Но об этом дне поговорим чуть позже.
Весна набирала силу, все кругом цвело, и в этот раз мне довелось еще пару раз навестить Параджанова.
Уже говорилось, что с первых же дней его первого приезда в Армению мне пришлось сопровождать его, потом быть его ассистентом. Теперь, откликаясь на просьбу Гали и стараясь хоть чем-то ей помочь, оказался во время его последнего приезда в роли медбрата. Основную тяжесть забот взвалила на свои хрупкие плечи Галя, а я всего лишь немного помог ей, откликаясь на просьбу: «Помоги кормить, помоги отводить в туалет. Мне это трудно…» Она, тактичная как всегда, не договорила: «…как женщине». С Гургеном и с ней я дружил уже лет двадцать, и длинных объяснений не требовалось.
Один цветущий весенний день запомнился особо. Галя приготовила замечательный плов. Сергей ел с удовольствием, но руки его не слушались, и пришлось кормить с ложки. И вдруг он молча показал мне на дверь, ведущую во двор. Там возникла удивительная картина!
В проеме двери под цветущими деревьями стояла девочка. Она была вся облита розовым светом, он падал на нее через яр-ко-алый зонт, который она держала над головой.
Таким прекрасным может быть только видение. И Сергей, всегда такой чуткий к красоте, первым заметил его и обратил мое внимание.
Что-то удивительно знакомое-незнакомое, новое-старое показалось мне в этом его безмолвном и восхищенном жесте. А где слова? Где привычные шумные восторги? Проработав три года в Армении и сняв самый армянский фильм, он так и остался типичным тифлисцем, обожающим всем своим темпераментом шумные скандалы и громкие споры. Когда в ответ на свои яростные крики он слышал только глухие короткие ответы и видел упрямо сжатые губы, это приводило его в неистовство. А сейчас он так сдержанно, так лаконично, так по-армянски — без лишних эмоций — показал мне это дивное видение.
Галина внучка, постояв в проеме двери, ушла, а чудо девочки, осененной розовым светом, осталось в памяти навсегда как воспоминание о его последней весне.
Осталась и мысль, что на этот раз он приехал не как гость, он приехал на свою землю, стал теперь своим… Он знал, что шагов на этой земле ему осталось немного, и знал, что она его ждет. И этот зов земли он ощущал теперь, не нуждаясь в бурных эмоциях или громких объяснениях.
Тогда, 20 лет назад, когда он снимал свой армянский фильм, его окружали просто армяне. И, понимая все их слова, он не понимал их интонаций, не понимал их глухих голосов и упрямо сжатых губ.
Теперь, в эту свою последнюю весну, вернувшись к далеким предкам, Параджанов был удивительно сдержан и лаконичен, не драматизируя свой уход и не говоря громких слов, хотя приходилось ему нелегко. Он слышал этот тихий, но властный зов и спокойно откликнулся на него.
В эти дни рядом с ним встал еще один ангел. К нему приехала его вечная и истинная муза. В золотом сиянии волос и лучистых светлых глаз рядом села Светлана. С Галей они давно были подругами, и теперь обе были с ним рядом.
Но давайте послушаем рассказ Светланы.
«Мы давно были в разводе, но наши отношения никогда не прерывались.
Я приехала к нему в Армению, когда он уже был тяжело болен.
Был апрель. Чудная солнечная ереванская весна. Сережа сидел перед домом, а я рядом с ним. Мне так хотелось убедиться, что интеллект его еще сохранен! И вдруг мне пришла в голову мысль: „Сережа! Помнишь, как ты меня мучил, заставляя аккомпанировать романс ‘Не ветер, вея с высоты’?“ — спросила я его. „Да…“ — односложно ответил он. И я стала напевать:
— Не ветер, вея с высоты,
Листов коснулся ночью лунной…
Тут я остановилась: „Прости, я что-то слова забыла!“
Сережа вдруг продолжал, не искажая мелодии:
— Моей души коснулась ты.
Она тревожна, как листы.
Она, как гусли, многострунна!
Я снова запела:
Житейский вихрь ее терзал,
И сокрушительным набегом,
Свистя и воя, струны рвал,
И заносил холодным снегом.
Я снова остановилась, а Сережа закончил романс:
Твоя же речь ласкает слух
Твое легко прикосновение,
Как от цветов летящий пух,
Как майской ночи дуновение.
Какой это был для меня подарок! Я чувствовала, я знала, что болезнь еще не стерла его память, что он думает, мыслит, переживает…»
Весна постепенно перетекала в лето. Дни становились жарче и длинней. Азов земли все сильней и сильней… И текли, перетекали песчинки отмеренных ему мгновений, заполняя воронку, куда все стремительней затягивались оставшиеся ему дни и часы, приближая отсчет к последним минутам.
Это было понятно и ему, и всем… И все же многие пытались сделать уже невозможное и невероятное. Здесь надо особо отметить усилия Завена Саркисяна, будущего директора будущего музея, ставшего в эти дни фактически его душеприказчиком и старательно собиравшего в эти дни его обширное художественное наследие. Много сделала и влиятельная армянская диаспора во Франции, и в результате разных переговоров по личному указанию президента Миттерана был выслан специально оборудованный самолет, чтобы доставить Параджанова в Париж, где ему должны были сделать еще одну операцию.
Сам он упорно отказывался и от операции, и от поездки, мотивируя тем, что в Париже умер Тарковский.
Интуиция не подвела его и на этот раз, и все так и случилось… Обоих неожиданно уже в последние дни срочно повезли в Париж. У обоих был один и тот же диагноз — рак легких… Хотя оба никогда не курили.
Что так смертельно и так внезапно обожгло их легкие? Ведь по странному оскалу судьбы они именно в последние годы своей многострадальной жизни получили наконец полную свободу творчества. Неужели именно воздух свободы, который они с такой жаждой вобрали в себя, оказался смертельным для них?
Фактически он закончил свои дни в Париже, но для последнего вздоха прибыл в Ереван, куда его доставил специально оборудованный самолет. Назначенное свидание состоялось… Земля ждала…
Но именно там, в Париже, он начал свое последнее путешествие, которое закончилось 20 июля 1990 года.
Глава пятидесятая
ДОРОГА, ПОЛНАЯ ПРОИСШЕСТВИЙ И РАЗМЫШЛЕНИЙ
Весть о смерти Параджанова нашла меня на берегу моря. Надо было срочно ехать в Ереван. Но как…
Время было тревожное. В горах и долинах Армении уже гремела артиллерийская канонада, уже летели с разрывающим душу воем противотанковые ракеты и взрывались противопехотные мины. Карабах — Черный Сад — пылал в беззвучной, страшной войне. Потому надо было сначала добраться до Тбилиси.
Доехав поздним вечером, узнал, что утром от киностудии отправляется в Ереван на похороны автобус. Делегация оказалась немногочисленной — разные технические работники студии «Грузия-фильм». Позже я узнал, что творческий состав вылетел специальным чартерным рейсом. Сев в большой красный «Икарус», вместе со всеми поехал в Ереван. Вот уже пересекли Куру и… направились в Азербайджан!
Я не учел, что грузинский водитель ехал по старой советской дороге… Он еще не знал, что ее больше нет! Что уже неумолимо вставали новые реальности. И теперь отныне и навсегда между прежними братскими республиками пролегли новые границы и новые дороги. Вот уже за окнами поплыл Кировабад, переименованный, как гласили свежие надписи, в Гянджу.
Последний армянин, путешествующий по Азербайджану.
Приближалась граница, а с ней и развязка… Солдаты с мрачными лицами вошли в автобус. По этой дороге уже который месяц никто не путешествовал.
— Куда едете?
— На похороны… Параджанова хоронить, — заголосил автобус.
Имя это солдатам ничего не говорило. Ни о каком «Ашик-Керибе» со всеми его азербайджанскими песнями они и не слышали. Но похороны на Кавказе дело святое.
— А армяне среди вас есть?
Я вжался в последнее сиденье, оторвавшись, как прокаженный, от делегации на много рядов. Черные крылья Танатоса прошелестели совсем рядом. И его ледяное дыхание вмиг остудило разгоряченное лицо. Я ехал к другой смерти, а рядом была своя… Не знаю уж, кто решил? На прялке каких мойр крутилась моя нить? А может, Он этого не захотел… Может, его безошибочная интуиция опять подсказала, что я ему снова нужен. И уже там, со своей общительностью наведя кучу знакомств, замолвил словечко…
