Левон Григорян - Параджанов
Был месяц октябрь, лучшая пора в Армении — золотая осень. Спала невыносимая жара, но холода еще не наступили.
Уже в ноябре в горах ляжет снег, завоет вьюга, а сейчас только снимать и снимать, ибо в Армении осень чаще всего без дождей. По сути, это долгое бабье лето…
Именно в дни ласкового бабьего лета и произошли неожиданные события.
Параджанов, игнорируя производственный график, объявил перерыв в работе. Повод — отсмотреть материал (его и так смотрели в Ахпате — в сельском клубе). Но вскоре выяснилась и истинная причина остановки съемок: Параджанов собрался жениться! Внезапное это решение поразило всех. Но… «шах» так решил… Решения «шаха» не обсуждаются. Великого демократа он обычно изображал для публики, зато в семье и на съемочной площадке это был Великий Диктатор (а часто и просто самодур). Что Людовик Солнце с его изречением «Государство — это я!», что Надир-шах или Иосиф Джугашвили с его внешней видимостью суда! Здесь судил и мгновенно карал (иногда весьма несправедливо) сам «шах-ин-шах».
Собрав директора группы Александр Мелик-Саркисяна, оператора Сурена Шахбазяна, художника Степана Андраникяна, Параджанов объявил, что они едут вместе с ним в Киев — исполнять роль сватов.
Итак, начальство уехало, а починенные остались греться под ласковым солнцем и любоваться богатством красок армянской осени.
И отойдя наконец от лихорадочной беготни, отогревшись душой и телом, надумали члены съемочной группы достойно встретить Мастера, ибо искренне преклонялись перед ним. Раскрыты были все сундуки, и строгий монастырь начал преображаться в настоящий дворец…
Извлечены были дорогие меха, купленные по специальному разрешению из фондов Союзпушнины. На стенах монастырской трапезной развесили бесценный каракуль, лошадиные шкуры, яркие персидские шали, вязанные еще в прошлом веке. Расстелили на полу ковры. Так на наших глазах стала возникать пещера Аладдина, достойная сказок «Тысячи и одной ночи».
Из богатейшего реквизита фильма, его костюмов, можно было бы собрать уникальный этнографический музей. Ну, а про серебро отдельный разговор.
С администратором и ассистентом художника мы поехали тогда в горы Зангезура, скупили в деревнях столько серебряных поясов, браслетов, ожерелий и украшений, что встал вопрос: как все это везти? Зашли в хозяйственный магазин, купили два цинковых ведра и, загрузив в них бесценное старинное серебро, сели в рейсовый автобус до Еревана.
Что и говорить, мирные были когда-то времена, весьма идеалистические и не алчные. Кому нужно было серебро, которое доставали из дедовских сундуков и продавали за бесценок, если партия торжественно обещала, что уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме? Кому тогда нужно будет серебро, зато сейчас детям штаны обновить будет кстати. Вот и я привез сестре сувенир — серебряный пояс за 20 рублей, ну и себе кинжал старинный прикупил за 5 рублей. Зато любимому учителю перед отъездом в Киев сделал более дорогой свадебный подарок для невесты: чтобы не ударил он перед ней лицом в грязь, купил в деревушке, что рядом с Ахпатом, дорогущий пояс аж за 40 рублей. Килограмма три серебра в том поясе было, может, и больше. Такой не стыдно невесте дарить… Подарок «шахом» был принят милостиво…
А пока съемочная группа готовила торжественную встречу, основные события разворачивались в Тбилиси, куда молодая чета явилась за родительским благословением.
Кто же стала третьей избранницей Параджанова? В отличие от других его жен она запечатлена на экране в «Киевских фресках». Возникший на наших глазах союз между мужчиной и женщиной, так красиво представленный Тенгизом Арчвадзе и Антониной Лефти, не состоялся — пустая колыбель, покрытая черными кружевами, увела их любовь в небытие.
Именно тогда возникает стройная девушка в красном соблазнительном трико, крутящая кольцо хулахупа, а затем в белой маске медсестры делающая укол распростертому на медицинской кушетке мужчине. В таком откровенно эротически-сюрреалистическом видении запечатлел Параджанов в своих эскизах к фильму Зою Недбай…
Итак, по рассказам очевидцев, все было более чем серьезно. В присутствии сватов, встав на колени, Параджанов торжественно просил у Зои руки и сердца. Неулыбчивая красавица, типичная представительница молодежи 60-х, дала согласие, в котором не было никакого восторга, что признанный классик кино делает предложение ей, молодой начинающей актрисе. Зоя сантиментов не любила и была в духе своего поколения весьма малословна и сдержанна.
Затем отправились в Тбилиси.
Вот тут и наступила неожиданная развязка. Когда торжественный свадебный кортеж вступил в старый тбилисский двор, все жильцы высыпали на балконы — смотреть дивный спектакль. А смотреть было на что.
Невеста была в красной, весьма экстремальной мини-юбке, тогда только начавшей свое победное шествие по миру, но в патриархальном Тбилиси произведшей впечатление взорвавшейся гранаты.
Этот красный взрыв, обнаживший ноги удивительной длины и красоты, звучал затем еще долгим эхом в потрясенных рассказах, но он же стал поводом для сурового вердикта мамы Сиран.
«Кого ты мне привел! — закричала она без всяких церемоний. — Где Светлана? Давай ее сюда!»
Смущенный свадебный кортеж быстро вбежал в дом. Невеста, принесшая последние достижения цивилизации в дикие горы, хранила гордое молчание, зато Сиран показывала свой огненный темперамент (его я хорошо знал).
На том все и кончилось. Невеста была через день отправлена в Киев, кортеж вернулся в Ахпат, пышное свадебное убранство было снято и возвращено в реквизит. Овечки, купленные для свадебного шашлыка, остались живы, а операция «Царская невеста» ироничным оператором Суреном Шахбазяном была переименована в «Зоя, гуд-бай»…
Параджанов ни тогда, ни годы спустя не дал никаких объяснений. Эта история осталась навсегда такой же загадочной, как и его киноновелла. Но все-таки спустя годы Зоя Недбай возникнет в письмах Параджанова из зоны. Рассказывая о скудных тюремных харчах, он писал, что так похудел, что стал стройным, как Зоя Недбай. Значит, она продолжала жить в его памяти, раз ее образ возник снова. Это тем более примечательно, что осужден он был, как известно, совсем за иные сексуальные пристрастия.
Мне же, заканчивая эту авторскую паузу, остается добавить, что красивый серебряный пояс так и не дошел до невесты и был подарен кому-то чисто случайно. Привычка Параджанова, знакомая всем его друзьям. Мне, откровенно говоря, было бы гораздо приятней, чтобы женщина, хоть и не надолго ставшая его женой, сохранила этот брачный пояс.
Зоя Недбай, будучи намного моложе, ушла из жизни в один год с Мастером. Да и свидетелей этой странной истории уже почти не осталось…
Вот такая история произошла в золотисто-пепельных горах, согретых последним теплом бабьего лета.
Глава тридцатая
СУМАСШЕДШИЙ МАРТ (продолжение просмотра)
Гиж-март… Гиж — безумный, сумасшедший, так одинаково называют армяне и грузины первый весенний месяц. Природа, словно сбивается с толку, не знает, чего хочет. Безумно несутся по небу облака, то открывая неожиданно жаркое солнце, то яростно швыряя в лицо колючий снег припозднившейся метели. В марте дичает кровь, воют дурными голосами коты и появляются первые цветы. Если в России март — это надежда, долгожданная оттепель, трогается лед на реках, то здесь — это сумбур в природе и в душе. Сумбур в природе и в душе. Месяц неожиданных безумных ветров и неожиданных безумных снов. Что-то очень хочешь, но что?.. Месяц химер, иллюзий и кривых, обманных зеркал, в которых отражается запутанный мир непонятных желаний. Жить, как жил, или что-нибудь учудить? Словом — Гиж!
Перед мартом бессильны даже крепкие стены монастыря, выстоявшие не одно землетрясение. Март врывается и сюда, срывая с губ привычные молитвы, прерывая ход привычных работ. Выстроились, прижались к стене монахи, ветер треплет их сутаны, и начинает задыхаться в кашле рыжий монах, бьет себя изо всех сил в грудь. Протест? Невысказанная боль? Что хочет выговорить он через душащий его кашель?
И неожиданно, обнажив свой сильный торс, раскачивается в своей келье Саят-Нова. Во сне это или наяву? В прошлом он сейчас или в настоящем? Почему рядом с ним раскачивается маленький монах — первый учитель в Санаинском монастыре? Поет ему знакомую детскую песенку, уводит в далекие, сладостные воспоминания.
Теперь в Ахпате уже не юноша Арутин, а зрелый муж Саят-Нова, ухватившись за плечи своего первого учителя, раскачивается как маятник, отсчитывая пробежавшие годы. Пытается вернуться к истокам, вновь почувствовать тот первый толчок, что запустил маятник его сознания.
И возникает в ритме этого двойного маятника дом детства, где так правильно и разумно начиналось все. Мать и отец, улыбаясь ему, протягивают теплый хлеб — лаваш. Он словно белый пергаментный лист, на котором так много можно записать, высказать. Положив на плечи белые крылья лаваша, мальчик Арутин танцует под детскую песенку, что поет ему маленький монах, и дом сейчас весь в белых теплых крыльях лаваша, зовущего его в жизнь, в полет!
