Павел Кадочников - Оставайтесь молодыми
Смотрю: через дорогу, на той стороне улицы Скороходов а, вечерами ребята занимаются в художественной студии. Рисовать меня отец с незапамятных лет учил. И в бикбардинской школе любил рисовать, и здесь… Почему бы не рискнуть? И поступаю на изобразительное отделение.
Выводим призмы, кубы, треугольники день, второй, третий… Чувствую, как с каждым днем интерес к занятиям в студии угасает.
— Когда же, — спрашиваю соседа-студийца, — рисовать начнем?
— А мы что делаем?
— Да какие-то кубы, призмы…
— Эх ты, деревня, — безнадежно качает головой сосед. — Да пойми же ты: сейчас самое модное течение в мире — кубизм!
— Абстракционизм, — уточняет девушка-студийка.
— Вот именно, — соглашается сосед и с еще большим старанием заостряет грани куба, его углы.
А моя рука как-то сама по себе выводит гроздь рябины, что я у сердца вез с собой в Ленинград, березку, весенним ароматным соком которой поил меня дедушка Егор, жаворонка в небе, с которым я состязался в пении и учился брать чистую ноту на радость маме…
— Вы чем занимаетесь, Кадочников? — спрашивает из-за плеча преподаватель.
— Рисую…
— А вам случайно не скучно у нас?
— Случайно… скучно, — признаюсь чистосердечно.
— Тогда, может быть, перейдете на другое отделение? У нас в студии есть и театральное, и вокальное, и другие отделения. Подумайте.
— Спасибо… Хорошо… Я подумаю.
Преподаватель отходит, а я думаю: «Как же могу пойти на театральное отделение? И здесь засмеют».
Подхожу к двери театрального отделения, а переступить порог не решаюсь. Будто два человека во мне. Один говорит:
«Чего трусишь? Иди! На роду написано: «Быть тебе, Палька, артистом!»
А второй останавливает:
«Не смей! Ты хочешь опять быть для всех посмешищем?»
«Да иди же ты! — почти в шею толкает меня первый. — Не зря же тебе отец тысячу раз говорил: «Не боги горшки обжигают».
«То — горшки, а здесь — сыр», — настырно перечит второй.
«Какой еще сыр?»
«А тот, что бог Вороне послал. Сейчас войдешь, а тебе скажут: «Прочти басню Крылова».
И второй этот… как в воду глядел.
Едва переступаю порог — молодой художественный руководитель встречает вопросом:
— А-а-а! Новичок к нам пожаловал?
— Новичок, — отвечаю.
— Басню Ивана Андреевича Крылова наизусть знаете?
Тут же пробегают у меня по всему телу мурашки, но, собравшись духом, говорю твердо:
— Знаю.
— Расскажите, пожалуйста!
«Ну, — думаю, — теперь-то я сам себя не подведу. Зря, что ли, после тех насмешек в классе, каждый день по нескольку раз, уединясь в парке, громко читал эту басню ели, березке, клену, дубу и даже самой вороне у гнезда, изо всех сил стараясь не окать по-уральски, а отчаянно акать по-ленинградски каждый слог с буквой «о»?»
Но происходит что-то совершенно непонятное для меня.
— Внимание, — обращается к студийцам художественный руководитель. — Послушайте басню Ивана Андреевича Крылова «Ворона и Лисица»…
Он что-то еще говорит, но других его слов я уже не слышу. Как только руководитель произносит эти два «волшебных» слова — ворона и лисица — происходит чудо: мгновенно вижу зеленую ель с острыми иголками, под кроной — рыжеватую лису с красивой мордочкой, слегка вздернутым носом и хитрющими, прижмуренными глазами, смотрящими вверх. А вверху, на ветви с еловыми шишками, отчетливо вижу ворону с кусочком сыра во рту. Всматриваюсь в сыр — хорошо различаю, что сыр ноздреват, с красной каемочкой, как полумесяц, по краям и как-то сами собой вместе с глубоким вздохом вырываются слова:
Вороне где-то бог послал кусочек сыру…
Лишь дружный хохот, как холодным душем, смывает мое воображение — сразу понимаю и его причину, и весь ужас своего неминуемого провала: увлеченный образами ели, лисы, вороны, сыра, я совершенно забыл, что надо было акать, а не окать по-уральски!
И так же, как в классе, слышу, как передразнивает меня один студиец:
— Вот это артист с поговорочкой на «о»: «вороне», «послал»…
Смотрю на дверь, чтобы от позора пулей вылететь вон.
— Ну, что? Примем его в нашу студию? — вдруг неожиданно для меня спрашивает художественный руководитель.
И, к еще большему моему удивлению, все кричат хором:
— Примем! Примем! Примем!..
От радости готов всех расцеловать.
А художественный руководитель снова спрашивает:
— Кем его примем?
— Осветителем! — тем же дружным хором отвечают студийцы.
«Значит, в артисты не гожусь…» — бреду по улице Скороходова, всхлипывая.
Чтобы в своем дворе и дома никто не видел меня зареванным, решаю подольше побыть в парке Ленина. Выплакаться — и только потом домой.
Подхожу к парку и слышу истошный крик со стороны зоопарка. «Не кошка ли случайно забежала в клетку льва, тигра или волка, — думаю, — и попала в лапы хищнику?»
А крик все сильнее и надрывнее, и, кажется, где-то рядом. Присмотрелся, вижу, пацаны ветками, как плетьми, кого-то хлещут. Подбегаю — кошку бьют. Привязали ее веревкой к стволу клена и издеваются. Расталкиваю их, развязываю окровавленную серую кошку, а они теперь уже меня по спине хлещут. Выпускаю страдалицу, поднимаюсь, прислоняюсь спиной к стволу клена и говорю им:
— Что вы делаете? Как вам не стыдно беззащитную бить? Перестаньте! Вы же видите: я с вами драться не хочу!..
— Да это же тот самый… с Пушкарской… Бей его, как ту собаку! — вопит самый высокий из них.
Узнаю и я его.
— О! Да он, оказывается, с пионерским галстуком. — замечает второй. — Бей пионера!
— Бей ленинца! Бей!.. — визгливым хором поддерживают его все четверо.
Высокий подкрадывается сзади, хватается обеими руками за галстук и больно прижимает мою шею к стволу, вопя:
— Давай веревку!.. Давай!.. Мы повесим его за галстук на этом же дереве!
— Души пионера! Дави ленинца!.. — орут остальные.
Невероятными усилиями воли, задыхаясь, вырываю из рук живодера галстук, наношу ответные удары одному, второму, третьему — и вот уже все пятеро трусливо убегают от меня.
На следующее утро просыпаюсь и не могу пошевелить ни рукой, ни головой: все тело как разбитое, тяжело дышать. И все же тогда я еще не знал, что в жизни есть травмы тяжелее физических, и заживают они дольше.
По Ленинградскому радио объявляют, что на съемку кинофильма приглашаются школьники.
— Мама, слышишь? — воспламеняюсь доброй надеждой мгновенно.
— Слышу, сынок, — отвечает мать. — И не только слышу, но и вижу. На твоем лице читаю, что, видно, судьба — работать тебе там, где твоя мать работала. Но одного я тебя туда завтра не отпущу. Вместе пойдем.
И вот, после бессонной ночи, это «завтра» — наконец-то! — наступает.
На большом дворе кинофабрики родители стоят поодаль, а нас всех выстраивают в одну шеренгу. Среди ребят я оказываюсь самым высоким и самым худым.
— Подравняйсь! — раздается команда. — Тихо!.. Сейчас режиссер-постановщик придет.
А я стою и думаю: «Хоть бы он меня про Ивана Андреевича Крылова не опросил. Спою, спляшу… Если надо, на голову встану — только бы не басню, только бы не басню…»
Открывается дверь, из нее выходит сухощавый высокий мужчина, в пенсне, с тросточкой в правой руке, и все мы сразу же догадываемся, что это и есть режиссер-постановщик.
Признаться, я представлял его себе ночью совсем другим. Он виделся мне неземным человеком, божеством, а кинофабрика — храмом. Шутка ли: этот человек здесь творит, создает кино! В Бикбарде дедушка Егор не раз рассказывал, что в Ленинграде, рядом с домом, в котором я родился, увижу Аполлона — бога Солнца, покровителя муз. Я даже в честь его стих сочинил:
Как хорошо, что над землею
На колеснице Аполлон!
Его душа полна любовью —
И каждого заметит он.
Быстрей, залетные! И в тучах
Несите бога прямиком,
Чтоб в мире лучшего из лучших
Успел он одарить венком!
Таким я и представлял себе творца спектаклей и кино: красивым, добрым, благородным, справедливым, всевидящим. А что же вижу? С высокомерной, брезгливой ухмылкой сухопарый, бесцеремонный старец холодной и не очень чистой тростью касается подбородка школьницы, заставляет улыбнуться, показать зубы… То же самое вытворяет с ее соседом — вторым школьником, третьим, четвертым…
«Да что же он делает? — вздыхаю. — Так у нас на бикбардинской ярмарке цыгане лошадей выбирают. Правда, там без тросточки. А этот даже не соизволит снять ни пенсне, ни перчатки…»
Подходит ко мне — и лицо его искажается не только брезгливой, но страшной гримасой.
— А это что еще за дудорга? — брюзжит он ассистенту, больно постукивая меня тростью по тонким ногам. — Вы что, первого попавшего с улицы мне тащите? Я вас спрашиваю: где у вас глаза были?! А ну-ка… кш-ш-ш! Сейчас же брысь отсюда вон! И чтоб я тебя больше здесь никогда не видел! Ишь, посмеяться надо мной вздумали. Я вам посмеюсь… Не позволю!..
