Михаил Бейлькин - Секс в кино и литературе
«И вот корабль вошёл в Средиземное море. Под благоуханным небом <…> любопытство возросло. Выдался замечательный день — впервые после суровой непогоды. Кокос высунулся из иллюминатора, чтобы полюбоваться залитой солнцем скалой Гибралтар. Лайонел, которому тоже хотелось посмотреть, прижался к нему и позволил лёгкую, совсем лёгкую фамильярность по отношению к своей персоне. Корабль не пошел ко дну, и небо не разверзлось. Прикосновение вызвало лёгкое кружение в голове и во всём теле, в тот вечер он не мог сосредоточиться на бридже, чувствовал смятение, был испуган и одновременно ощущал какую-то силу и всё время поглядывал на звёзды. Кокос, который порой изрекал нечто мистическое, заявил, что звезды заняли благоприятное положение и надолго останутся так. Той ночью в каюте появилось шампанское, и он поддался искушению».
Со временем выяснилось, что Лайонел пристрастился к однополому сексу не только ради удовольствия, и уж, по крайней мере, не из любопытства. Юноша полюбил своего партнёра, хотя и не понимал этого в полной мере. То, что он простодушно расценивал как заместительную гомосексуальную активность, на деле было «ядерной» девиацией, которая привела к настоящей любви.
Лайонел мстил себе за то, что оказался не так «жесток, безжалостен, эгоистичен и лжив», а на самом деле не столь душевно независим, как его отец. Юноша всецело подчинялся холодной, расчётливой матери. Никогда не признался бы он в своей гомосексуальности кому бы то ни было и, прежде всего, ей. В отличие от отца, он не мог уйти с тем, кого полюбил. Сознавая, что ему не достаёт мужества начать новую жизнь, Лайонел вдруг понял, что и жить по-прежнему он уже тоже не хочет и не может. Мудрый азиат, включив программу «сладостного мщения», вызвал феномен, близкий к тому, что в дзен-буддизме называют «сатори». Правда, в случае Марча речь шла не столько о «просветлении», сколько о внезапном прозрении. В последние минуты Кокоса, Лайонел не мстил ему; он любил его; они вдвоём уходили из жизни, где их чувству не нашлось места.
Кокос сравнивал себя с обезьянкой. «Обезьянка призвана делать лишь одно — напоминать Лайону, что он жив», — любил повторять он. Но в пантеоне индийских богов обезьяна Хануман — мудрый наставник. Деловая активность Кокоса ничем не походила на асоциальный и преступный промысел Кармен. Бесправный в глазах чиновников, презираемый сагибами туземец, он давно стал представителем нарождающегося среднего класса. Если бы Лайонел поверил ему, то примкнул бы к индийской буржуазии, которая впоследствии изгнала из страны английскую администрацию, добилась власти и богатства. Разумеется, в мыслях молодого офицера царил отчаянный сумбур. В частности, он видел угрозу для себя, для чести древнего рода Корри-Марчей в возможном появлении в Бирме сводных братьев-полукровок. Словом, он был сыном своего клана и своей матери. Форстер с мягкой иронией говорит о нём, что «предубеждение против цветных имело у него кастовый, а не личный характер и проявлялось лишь в присутствии посторонних». Хоть Лайонел чище и благороднее, чем большинство его знакомых, он всегда был конформистом и соглашателем. Правда, прежде ему и в голову не приходило осуждать хамство и чванство английских служак, их беспардонную наглость колонизаторов. Но порой, пишет Форстер, в мучительном стыде за них, он испытывал желание броситься в море.
Кокос пропускал расистские высказывания своего любимого мимо ушей; он знал, что Лайонел, как и его отец, рано или поздно порвёт с ложью и фарисейством правящей элиты, уходящей в бесславное прошлое. Но для его прозрения требовалось время. Ах, если бы не несчастная история с незапертой дверью! Роковая случайность опрокинула все планы Кокоса. А он так долго желал Лайонела, так чудесно разыскал его, следуя подсказке звёзд! Они вместе познали так много счастья, что с потерей любимого жизнь для юного азиата теряла всякий смысл. И тогда он решился на двойное самоубийство. Роли обоих были чётко определены им в соответствии с их характерами. «Я никогда не проливал чужой крови, — говорил он Лайонелу. — Других не обвиняю, но сам — никогда». Марч же побывал в военном кровопролитии. Убить друга, а потом покончить с собой — этот жребий выпал на его долю.
Имел ли право Кокос решать судьбу Лайонела? Конечно же, есть все основания считать, что, подтолкнув друга к суициду, он избавил его от разлада с самим собой, от мучительных угрызений совести… Всё так, но, по правде, даже это не могло бы послужить достаточным оправданием для его действий, если бы не одно очень существенное обстоятельство. Кокос был честен с Марчем до конца, предусмотрев путь для отступления друга. В случае если бы он ошибся в любимом, всё обернулось бы иначе. Скажем, если бы на месте Лайонела был полковник Арбатнот, то, удушив любовника, он без помех выбросил бы труп за борт, объявив, что мулат «грязно приставал к нему». Ни репутации, ни карьере убийцы такой инцидент не повредил бы. В отличие от него, как это и предвидел Кокос, Лайонел повёл себя как любящий и честный человек. Выполнив волю любовника, инспирировавшего собственное убийство, он сам не захотел жить без того, что их связывало.
Разумеется, было бы куда лучше, если бы юный капитан Марч поверил Кокосу, стал его компаньоном и не убивал бы ни его, ни себя. Если бы он сознательно и вовремя уподобился своему отцу, то сделал бы счастливыми всех, кроме, разумеется, миссис Марч. Всё вышло иначе. Сексуальное прозрение, как и отказ от ложных догм сословного и расового превосходства, пришли к Лайонелу внезапно, сопровождаясь неуправляемой аффективно-эротической бурей. Поступок, носящий, повторим, грамматически неверное, но по существу точное название «двойного самоубийства», как правило, сочетается с половой близостью. В этом любовники поступили так, как традиционно вели себя японцы. Но у Марча секс стал чем-то вроде неконтролируемого эпилептического разряда, подобием урагана, цунами. Его поведение выходит за рамки психического контроля и общепринятой нормы. Врачи в подобных случаях говорят о «суженном сознании». Уместен здесь и латинский термин raptus — «буйство», «помешательство». Такой исход предугадал Кокос; этого он и добивался.
Известно, что исключение лишь подтверждает общее правило. Ведь если речь идёт о двойном самоубийстве, то двое уходят из жизни с обоюдного согласия, так как не могут поступить иначе. Это не убийство, это внутреннее дело любовной пары, действительно неподсудное для сторонних наблюдателей. История, рассказанная Форстером, отнюдь не опровергает один из незыблемых постулатов сексологии: любовь и убийство несовместимы.
Глава IV
Сексуальные фантазии Урсулы Ле Гуин
Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током.
Другому как понять тебя?
Фёдор ТютчевОборотни с планеты Зима
При всей кажущейся новизне и суперсовременности своих сюжетных находок и фантастических идей, писатели-фантасты наших дней нередко повторяют давно известные мифы и сказки. Потаённые желания и опасения человечества, оказывается, почти не изменились с древних времён. Талантливые писатели только приоткрывают над ними завесу.
В романе Урсулы Ле Гуин «Левая рука тьмы» события происходят на планете Гетен, прозванной землянами Зимой: очень уж суровым был её климат. Холод и стал причиной того, что у её аборигенов сформировался особый тип сексуальности. Компенсируя высокую смертность новорождённых, эволюция позаботилась о возникновении у гетенианцев таких мощных всплесков сексуальной активности и плодовитости, на которые уроженцы Земли не способны. Потому-то для обитателей планеты стали типичными сценки, подобные этой:
«Рядом с домом, среди размокших клумб, луж, покрытых ломкими ледяными корочками, и быстрых, нежноголосых весенних ручьёв, прямо на покрытой первой зеленью лужайке стояли и нежно беседовали двое юных влюблённых. Их правые руки были судорожно сцеплены — одна в другой. Первая фаза кеммера. Вокруг них плясали крупные снежинки, а они стояли себе босиком в ледяной грязи, держась за руки и ничего не замечая вокруг, кроме друг друга. Весна пришла на планету Зима».
Главной особенностью половой системы жителей Гетена, впрочем, были не сами по себе циклические всплески сексуальности. Чудо заключалось в её полной смене: в периоде кеммера гетенианцы превращались то в мужчин, то в женщин. В промежутке между такими метаморфозами они, по словам Ле Гуин, оставались андрогинами. (Не путать с андрогенами — мужскими половыми гормонами! «Андрогины» — «мужеженщины», от греческих слов «андрос» — мужчина и «гине» — женщина). На взгляд сексолога, эта авторская формулировка не совсем точна. Большую часть своего полового цикла гетенианцы были не андрогинами, а, скорее, мужчинами-гипогениталами с минимальным уровнем выработки гормонов.
