Жак Казот - INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Когда вышло в свет первое издание «Влюбленного дьявола», читатели нашли его развязку чересчур неожиданной. Большинство предпочло бы, чтобы ловушка, в которую попал герой, была прикрыта цветами, способными смягчить ему неприятность падения. Наконец, кое-кому казалось, что воображение изменило автору, прежде чем он добрался до конца своего короткого пути. Тогда тщеславие, которое боится понести хотя бы ничтожный урон, побудило его рассказать своим знакомым весь роман целиком так, как он был задуман в пылу первого вдохновения, и таким способом отразить упрек в бесплодии и недостатке вкуса. В этом варианте Альвар, поддавшийся обману, становился жертвой своего врага; повесть распадалась на две части: первая оканчивалась этой весьма прискорбной катастрофой, а во второй развертывались ее последствия. Альвар уже не просто был снедаем искушениями, он становился одержимым, орудием, с помощью которого дьявол сеял повсюду в мире разврат. Такая сюжетная канва второй части давала необъятный простор воображению и открывала широкую дорогу критике, сарказму и всяческим вольностям.
По этому поводу мнения разделились: одни считали, что нужно было довести рассказ до падения Альвара включительно и на этом остановиться, другие — что не следовало умалчивать и о последствиях его падения.
В этом новом издании сделана попытка примирить мнения критиков. Альвар здесь становится жертвой обмана, но лишь до известного момента; чтобы соблазнить его, враг вынужден прикинуться честным, почти добродетельным, вследствие чего его собственные замыслы рушатся и торжество оказывается неполным. В конце концов с его жертвой происходит то, что может случиться с любым благородным человеком, соблазненным мнимой добропорядочностью: он, конечно, понесет некоторый ущерб, но если обстоятельства приключения станут известны, честь его будет спасена.
Легко догадаться о причинах, побудивших автора отбросить вторую часть повести. Если даже она была не лишена некоторой доли комизма, непринужденного, пикантного, хотя и преувеличенного, все же она внушала мрачные идеи, а их не следует предлагать нации, о которой можно сказать, что если смех составляет отличительную особенность человека как животного, то она умеет смеяться изящнее всех других. Она сохраняет это изящество и в чувствительности, но следует пощадить ее веселый природный нрав и избавить от содроганий, независимо от того, хотим ли мы ее позабавить или заинтересовать. В основе этой маленькой и не столь уж значительной повести, переизданной ныне в расширенном виде, лежали разумные побуждения, а источник ее достаточно благороден, чтобы говорить о нем с самым глубоким уважением. Она была подсказана чтением отрывка из одного весьма почитаемого писателя,{26} где говорится о хитростях, которые пускает в ход демон, когда хочет понравиться и соблазнить. Мы попытались, насколько возможно, объединить их в виде аллегории, где принципы состязаются со страстями: поле битвы — душа, движущей силой действия служит любопытство, аллегория оказывается двойной, и читатели без труда заметят это.
Не будем продолжать это объяснение: автору вспоминается, как однажды, 25 лет от роду, просматривая полное собрание сочинений Тассо, он натолкнулся на том, содержавший объяснение аллегорий «Освобожденного Иерусалима». Он остерегся раскрыть его. Он был страстно влюблен в Армиду, Эрминию, Клоринду и безвозвратно утратил бы столь пленительные иллюзии, если бы эти красавицы были сведены к простым символам.
Перевод Н. СигалШАРЛЬ НОДЬЕ
Шарль Нодье (1780–1844) — один из крупнейших деятелей раннего французского романтизма, в 20-х годах организатор основного романтического кружка в Париже — «Сенакля». В своей эссеистике и художественной прозе разрабатывал поэтику грез и сновидений — иногда сказочно-чудесных (повесть «Фея хлебных крошек»), иногда тревожно «фантастических» («Смарра»), иногда переосмысленных иронически («Любовь и чародейство»).
Смарра, или Ночные демоны
Впервые напечатано в 1821 году под названием «Смарра, или Ночные демоны, романтические сновидения, переведенные со словенского графом Максимом Оденом». «Новое предисловие», содержащее программные положения романтической эстетики, появилось при перепечатке этой поэмы в прозе в 3-м томе Собрания сочинений Нодье (1832). Мистифицирующий псевдоним «переводчика» в первом издании, содержащий в себе анаграмму фамилии автора (Оден — Нодье), не раз использовался Шарлем Нодье в других его сочинениях. Отсылка к культуре южных славян (использованная несколько лет спустя и Проспером Мериме в другой знаменитой литературной мистификации — книге «Гузла») опирается на биографический опыт Нодье, который в 1813 году некоторое время служил во французской администрации Иллирийских провинций (ныне Словения и Хорватия), присоединенных в то время к наполеоновской империи. Известны и книжные источники поэмы — демонологические («Трактат о привидениях и вампирах…» О. Кальме, 1751, «Путешествие по Далмации» Альберто Фортиса, 1774) и собственно литературные («Золотой осел» Апулея, «Буря» Шекспира, «Коринфская невеста» Гёте, «Гяур» Байрона). Названия разделов, на которые делится текст поэмы — «пролог», «рассказ», «эписодий», «эпод», «эпилог», — взяты из традиционной риторики и поэтики (где они относятся к различным ораторским, лирическим и драматическим жанрам) и призваны подчеркнуть кажущуюся «классичность» произведения.
Перевод, выполненный по изданию: Nodier Charles. Contes. Paris, Classiques Gamier, 1963, — печатается впервые. В примечаниях использованы комментарии Жан-Люка Стенмеца к изданию: Nodier Charles. Smarra, Trilby et autres contes… Paris, Gamier-Flammarion, 1980, и Веры Мильчиной к изданию: Nodier Charles. Contes. Moscou, Radouga, 1985.
Предисловие к первому изданию (1821)
Удивительное сочинение, перевод которого я предлагаю вниманию публики, создано в новое время и даже весьма недавно. В Иллирии его обычно приписывают благородному рагузцу,{27} обнародовавшему под именем Максима Одена несколько поэм подобного рода. Поэма же, знакомством с которой я обязан дружескому расположению шевалье Федоровича Альбинони,{28} во время моего пребывания в тех краях напечатана еще не была. Весьма вероятно, что ее предали тиснению уже после моего отъезда.
Смарра — первоначальное название злого духа,{29} который, по мнению древних, служил причиной такого прискорбного состояния, как кошмар. До сих пор это слово обозначает ужасную болезнь в большинстве диалектов, на которых говорят славяне — народ, более других ей подверженный. Едва ли не в каждой морлакской семье есть человек, страдающий этим недугом. Провидение поместило на двух противоположных концах альпийской горной цепи две самых несхожих немочи: у жителей Далмации воображение, возбужденное сверх меры, направляет все способности в сферу чисто умственную; жители же Савойи и Вале почти вовсе утрачивают способность воспринимать мир, отличающую человека от животного; по одну сторону мы видим неистовства Ариэля, по другую — свирепую тупость Калибана.{30}
Вероятно, лишь тот сможет проникнуться сочувствием к происходящему в «Смарре», кто сам испытал иллюзии кошмара, верному описанию которого посвящена эта повесть, но подобные испытания, пожалуй, — слишком дорогая цена за сомнительное удовольствие от чтения дурного перевода. Впрочем, на свете так мало найдется людей, которые никогда не видели неприятных снов и никогда не обольщались снами чарующими, вечно обрывающимися слишком рано, что я счел возможным посредством этого сочинения вызвать в памяти читателей ощущения известные, но, как говорит автор, не описанные еще ни на одном языке и, больше того, редко припоминаемые наяву. Величайшая изощренность автора заключается в том, что достаточно связную историю, имеющую экспозицию, завязку, перипетию и развязку, он представил чередою причудливых сновидений, подчас перетекающих одно в другое по прихоти единственного слова. Впрочем, и в этом он подражал исключительно затейливым капризам природы, которой случается в течение одной ночи представить нашему спящему уму связную, законченную и более или менее правдоподобную историю, многократно прерываемую эпизодами посторонними.
Те, кто читал Апулея, без труда заметят, что фабула поэмы о Смарре сходна с фабулой первой книги «Золотого осла» и что сочинения эти так же близки по содержанию, как и далеки по форме. Кажется, автор желал подчеркнуть это сходство, оставив главному герою имя Луция. В самом деле, повествование философа из Мадавры{31} и рассказ священника из Далмации, который приводит Фортис (том 1, с.65), восходят к общему источнику — народным песням того края, который Апулей посетил, движимый любопытством, но описанием которого пренебрег, что, однако, не мешает Апулею быть одним из самых романтических писателей древности.{32} Он творил в ту самую эпоху, что отделяла века вкуса от веков воображения.
