Маргрит Стин - Отверженный дух
— С тех пор, кажется, он и остался… в какой-то степени инвалидом?
— Именно «в какой-то», — усмехнулась Вайолет, — в достаточной, впрочем, чтобы — все в той же «какой-то» степени — лишить жизни всех окружающих. Хелен, как вы помните, была помолвлена: что ж, жених вовремя спохватился. Сегодня она в доме одна заменяет весь штат прислуги. У Мэри — у той специализация узкая: любимый папочка. Да, но что же с ним приключилось такое?
Неизвестно. У меня есть знакомые в «тех сферах»: они говорят, будто бы это какое-то умственное расстройство неясного происхождения, аналогов которому не найдено в медицине. Каково, а? Но неужели Мэри в этом признается? По семейной репутации это был бы решающий удар.
Вопрос мой отразился, должно быть, на лице.
— Послушайте, мы все ведь там живем с незапамятных времен: друг о друге знаем все, и даже больше. Так вот, родители мои с самого начала не одобряли моей дружбы с Мэри. «Льюисы? Чудаковатый народец»! О, в устах отца, поверьте, это кое-что значит!
Беседа наша как-то вдруг выдохлась: наверное, мы с Вайолет одновременно почувствовали, что недостаточно доверяем друг другу.
Она поспешно, будто опомнившись, встала и быстро со мной распрощалась; я наполнил бокал и от нечего делать стал вертеть ручку приемника. Подошла к концу какая-то политическая беседа, и ведущий объявил старый рэгтайм. «Котенок на клавишах»! — и снова память перенесла меня в те далекие дни…
— Слушай, я вчера вечером всех вас, наверное, здорово напугал. Просто не понимаю, что на меня нашло такое.
— Ну, меня так ты просто порадовал: такие финты — не каждый разучит…
— Зато маме, наверное, радости было немного. Я… ничего такого не сделал?
— Нет, конечно.
— Слава богу. Понимаешь, я в такие моменты сам не понимаю, что со мной происходит.
— Да ничего особенного и не происходит; брось ты, ерунда это все.
Хотел успокоить, а вышло — будто отмахнулся: глаза его обиженно заблестели.
— Для кого-то, может быть, и ерунда. Но знаешь, когда что-то вынуждает тебя действовать вопреки собственной воле…
— Ну скажи мне, какой от этого вред? Хватит тебе так переживать по пустякам.
— Переживать по пустякам, говоришь… Наверное, это наследственное, как ты думаешь?
Я из вежливости промолчал…
Пьеска закончилась, я выключил приемник и поднялся к себе. Еще ночь, и я со спокойной душой уберусь восвояси. Пора кончать, действительно, с отдыхом, от которого так устаешь.
Не знаю уж, в природной ли трусости все дело, или война виновата — может быть, каждый, кто прошел этот ужас, до конца жизни обречен сторониться любых эмоциональных встрясок? — но только с первых же дней после победы я вступил в свой действительно решающий бой: за родную тихую заводь, за мирную обывательскую жизнь. Надо сказать, в борьбе с чувственным своим, если можно так выразиться, началом я весьма и весьма преуспел. Сегодня разум мой был занят вещами, требующими суждений исключительно объективных. Как примерный гражданин своей страны, я всерьез размышлял, например, о том, как бы нам всем поскорее вывести общество из хаоса, вырвать политические структуры из щупалец лейбористов, вернуть народу довоенные ценности, а главное, восстановить согласие и порядок. Одним словом, сегодня я жил уже тем, что составляло истинные интересы нации… Или, может быть, нация, наоборот, во всех этих бесконечных рассуждениях о собственных интересах искала всего лишь спасение от назойливых сиюминутных мелочей и забот?
Так или иначе, на этот уик-энд я возлагал большие надежды. Хотелось, конечно, повстречать школьного друга, расслабиться в приятной беседе, вспомнить старые времена; но более всего — поговорить с умным, толковым человеком, тонко чувствующим пульс общественной жизни, хорошо знающим все, что может волновать любого ответственного владельца недвижимости. Могли я хотя бы на минуту предположить, что визит к приятелю отбросит меня в трясину склок и дрязг — ту самую, из которой я только-только начинал выбираться?
Нет, не искал я от этой встречи каких-то особенных личных выгод, да и бог с ней, с политикой, — все мы одинаково от нее устали. Поговорить бы от души о поэзии и языке, о забытой, но открытой заново классике и новых творческих идеях, обо всем, одним словом, что когда-то так его волновало… И вместо всего этого — какой-то смутный, опасно затягивающий в себя семейный конфликт? Наверно, это было нечестно с моей стороны: попытаться восстановить старую дружбу, не взяв при этом на себя ровно никаких обязательств. Но как ни симпатичны были мне Арнольд с супругой, я не считал себя вправе ввязываться в чужие дела, не разобравшись с собственными.
И вновь в эту ночь мне приснился страшный сон. Мы с Арнольдом шли по болотам, в призрачном лунном мареве, шли много часов, пока не добрались наконец до пересечения двух троп. Арнольд стал на колени и опустил ладонь.
— Вот тут. Именно тут, — сказал он и медленно поднял на меня глаза.
Пока я пытался понять что-то, он поднялся на ноги и вдруг начал расти, вытягиваться вверх; еще несколько секунд — и тело его зависло в воздухе, между луной и жадной, глухо перешептывающейся вокруг трясиной. Овальные стеклышки блеснули мертвым, дьявольским огнем. Ужас подкатил к горлу…
«Кто ты? Имя твое не выразят слово и мысль.
Страшное, старое чудище — прямо передо мной…»
Я проснулся от собственного крика и долго еще не мог заставить себя сомкнуть глаза.
Глава 5
Наступило воскресное утро. На рассвете вдруг грянул гром, но ливень закончился так же внезапно, как и начался, и теперь весь сад томно нежился в клубах теплого пара. Когда я спустился к завтраку, за столом сидела одна Фабиенн в сером халатике. Она молча кивнула мне, не отрываясь от чашки.
— Мы что же, сегодня с вами раньше всех? — я заглянул в буфет.
— Нет, что вы: Арнольд с Вайолет отправились в церковь. А Доминик-Джон — тот спит еще, наверное. Да, странный мы вам устроили уик-энд.
Она поднялась, босиком прошла по комнате — краешком глаза я заметил, какие у нее красивые узкие ступни, — затем отворила стеклянную дверь и, выйдя во двор через веранду, шагнула прямиком в чан с зеленой порослью, стоявший у самых ступенек. Кустики всплыли; она подняла к лицу — один, другой; затем еще раз нагнулась, омочила пальцы и провела ими по лицу. Какой-то неизъяснимой прелестью засветилась вся ее тоненькая фигурка в подслеповатых лучах слабого, сонного солнца.
Фабиенн вернулась в дом — с видом совершенно невозмутимым, так, будто проделала только что нечто само собой разумеющееся, — и тут же пошла поднимать трубку: зазвонил телефон.
— Ну что ж, спасибо вам, что предупредили, — донесся до меня ее голос. — Да, передайте, что буду обязательно — где-нибудь в первой половине дня, наверное… звонили от мамы, — объяснила она, возвращаясь ко мне. — Представьте себе, слегла с простудой. И знаете, что из этого следует? — она усмехнулась. — Что Доминик-Джон весь день будет с нами. Что ж, мне очень жаль.
Я попытался возразить что-то, но под ее проницательным взглядом умолк на полуслове.
— Бросьте вы. Это мой сын, и он самое дорогое, что у меня есть, но характер у него отвратительный. Даже не знаю, кого в этом следует винить, наверное, все-таки Арнольда. Мне почему-то кажется, что все эти его выходки — своего рода протест против отцовской сентиментальности.
Что ж, подумал я, очень может быть; до сих пор, правда, ничего подобного мне в голову не приходило.
— Я с детства восставала против любых попыток превратить меня в собственность, — продолжала она. — Вот и мальчик — тоже, наверное, взял да и выработал себе иммунитет. Это очень плохо, конечно, и жестоко по отношению к отцу, но — я его понимаю. Для меня жизнь просто утратила всякий смысл, когда я поняла, что муж всерьез возомнил себя властелином; решил, что теперь владеет мной безраздельно, — и душой, и телом. Всем моим представлениям об идеальной супружеской жизни это никак не соответствовало. Вас такие признания не шокируют?
Я покачал головой; шокировать меня чем-либо эта женщина была неспособна: мы говорили с ней на одном языке — разве что она им владела чуть получше.
— Вы-то, конечно, консерватор до мозга костей. К тому же, в плену побывали; а оттуда — со всеми своими довоенными принципами — к нам, в сегодняшний день. Нет, вы ничего такого не подумайте, я очень люблю своего мужа. Но привязалась я к нему по-настоящему лишь когда… отвязалась кое в чем. Когда нашла себе отдушину.
— В чем же это?
— В садике. Началось это во время войны: естественно, из-за нехватки продуктов. Ну а потом бросить его я уже не смогла. Нет, вы не туда смотрите, это совсем не то, — она махнула рукой на цветочные клумбы, — тут работает садовник, а заправляет всем Арнольд. Мой садик — там, за дорогой, среди пристроек. Когда-нибудь покажу его вам, если захотите. Там все у меня маленькое, миниатюрное: морковочка — вот такая, с пальчик; луковки-жемчужинки, как раз для солений. Страсть как люблю возиться на кухне. Хотя, конечно, — опомнилась она, — боюсь, до сих пор не давала вам повода в том меня заподозрить.
