Жак Казот - INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Коммодор в костюме плантатора сидел в тростниковом кресле и через равные промежутки времени дергал за веревку, приводившую в движение гамак.
Группу дополнял третий персонаж: это был граф Альтавила, молодой элегантный неаполитанец, при виде которого на лбу Поля пролегла складка, придававшая его лицу дьвольски злобное выражение.
В самом деле, граф принадлежал к таким мужчинам, каких весьма неохотно встречаешь в обществе своей возлюбленной. Несмотря на высокий рост, он был безупречно сложен; черные как смоль густые волосы обрамляли его чистый высокий лоб; его глаза лучились ярким неаполитанским солнцем, а его крупные крепкие зубы, белые, словно жемчужины, вкупе с яркими губами и оливковым оттенком кожи, казалось, сверкали еще сильнее дневного светила. Единственный недостаток, который скрупулезный ценитель мог приписать его внешности, заключался в том, что граф был слишком красив.
Свои костюмы Альтавила заказывал в Лондоне, и его внешний вид одобрил бы самый взыскательный денди. Во всем его туалете только непомерно дорогие пуговицы на рубашке выдавали в нем итальянца… Дети Юга от рождения наделены пристрастием к драгоценностям. Вероятно также, что везде, кроме Неаполя, проявлением посредственного вкуса сочли бы и связку коралловых веточек, напоминавших двузубые вилочки, рук из лавы Везувия с подогнутыми пальцами или сжимающих кинжал, собак с вытянутыми лапами, белых и черных рогов и тому подобных мелких фигурок, прикрепленную посредством общего кольца к цепочке его часов. Впрочем, стоит вам сделать круг по виа Толедо или отправиться на Вилла Реале, вы тотчас обнаружите, что граф отнюдь не мог претендовать на оригинальность, хотя и носил на своем жилете эти странные брелоки.
Когда на пороге появился Поль д’Аспремон, граф по настоятельной просьбе мисс Вард исполнял одну из сладкозвучных народных неаполитанских мелодий, не имеющих автора; если бы нашелся музыкант, сумевший вычленить все ее мотивы, их хватило бы на целую оперу. Для тех, кто не слышал этих напевов, прелестные романсы Гордиджани,{282} распеваемые лаццарони, рыбаками и бродягами на набережной Кьяйа или на молу, вполне могут дать представление о них. Мелодии эти сотканы из дыхания бриза, лунного света, аромата цветущих апельсиновых деревьев и биения сердца.
Алисия, с ее красивым, но плохо поставленным английским голосом, пыталась воспроизвести понравившийся ей мотив; не прерываясь, она дружески кивнула Полю, бросившему на нее весьма нелюбезный взгляд, — присутствие красивого молодого человека больно задело его самолюбие.
В гамаке лопнула одна из веревок, мисс Вард соскользнула на землю, но не ушиблась; шесть готовых помочь рук разом протянулись к ней. Но девушка, пунцовая от смущения, уже была на ногах, ибо знала, что считается improper[92] падать в присутствии мужчин. Тем не менее ни одна складка ее платья не пришла в беспорядок и не нарушила законов целомудрия.
— Однако я сам проверял эти веревки, — произнес коммодор, — а мисс Вард весит не более колибри.
Граф Альтавила с загадочным видом покачал головой: самому себе он, очевидно, объяснял разрыв веревок отнюдь не излишней на них нагрузкой, а совершенно иной причиной; но как человек хорошо воспитанный он хранил молчание и довольствовался тем, что теребил гроздь брелоков, болтавшихся на его жилете.
Как и все мужчины, случайно оказавшиеся в присутствии грозного, по их мнению, соперника, Поль д’Аспремон, вместо того чтобы стать вдвойне вежливым и обходительным, был угрюм и раздражителен, и, хотя поведение его никогда не вызывало нареканий в свете, на этот раз он не сумел скрыть своего плохого настроения; он отвечал односложно, не поддержал беседу и, когда подошел к Альтавиле, в его взгляде появилось зловещее выражение, а в прозрачных серых глазах, словно водяные змейки в глубоком колодце, заплясали желтые точки.
Каждый раз, когда Поль смотрел таким взором в сторону графа, тот невольным на первый взгляд движением срывал цветок из стоящей возле него жардиньерки и бросал его таким образом, чтобы преградить путь флюидам, испускаемым раздраженным соперником.
— Что это вы вдруг решили разорить мою жардиньерку? — спросила мисс Алисия Вард, заметившая маневр графа. — Чем провинились перед вами мои цветы, за что вы их обезглавливаете?
— О! Ничем, мисс; минутный каприз, — ответил Альтавила, срезая ногтем великолепную розу и отправляя ее вслед за предыдущей.
— …За который я не собираюсь вас прощать, — продолжала Алисия, — потому что вы, сами того не зная, напомнили об одной из моих слабостей. Я никогда не сорвала ни одного цветка. Букет внушает мне необъяснимый ужас, цветы в нем для меня мертвы: трупы роз, вербены или барвинков, пахнущие могильным тленом.
— Во искупление совершенных мною убийств, — с поклоном произнес граф Альтавила, — я пришлю вам сто корзин живых цветов.
Поль встал и демонстративно потянулся за шляпой, всем своим видом показывая, что собирается уходить.
— Как! Вы уже уходите? — удивилась мисс Алисия.
— Мне надо написать несколько важных писем.
— О! Какие противные слова! — рассердилась девушка, надувая губки. — Разве письма могут быть важными, если вы пишете их не мне?
— Оставайтесь, Поль, — подал голос коммодор, — у меня имеется превосходный план, и, думаю, племянница одобрит его: сначала для возбуждения аппетита мы отправимся выпить стакан пахнущей тухлыми яйцами воды из фонтана Санта-Лючия, потом зайдем в рыбную лавку и съедим там пару дюжин устриц, запивая их белым и красным вином, пообедаем под сенью виноградных лоз в какой-нибудь чисто неаполитанской остерии, выпьем фалернского и лакрима-кристи и завершим наши развлечения посещением синьора Пульчинеллы.{283} А чтобы нам стали понятны его шуточки, граф растолкует нам тонкости местного диалекта.
Но оказалось, что план коммодора нисколько не заинтересовал д’Аспремона, и он, холодно попрощавшись, удалился.
Альтавила пробыл недолго; так как мисс Вард, огорченная уходом Поля, также не поддержала замысла дядюшки, то неаполитанец попрощался и ушел.
Спустя два часа мисс Алисия получила несколько больших корзин, наполненных горшками с редкостными цветами, а также, что ее удивило больше всего, огромную пару рогов сицилийского быка, прозрачных, подобно яшме, и отполированных, подобно агату; они были не менее трех футов в длину и оканчивались угрожающими черными остриями. Великолепная подставка из позолоченной бронзы позволяла поставить их на каминную полку или повесить на консоль или карниз.
Виче, помогавшая носильщикам перетаскивать цветы и рога, казалось, поняла назначение странного подарка. Она водрузила его на самое видное место, а именно на мраморный столик: глядя на них, можно было подумать, что эти великолепные полумесяцы некогда венчали лоб божественного быка, похитившего Европу.
— Вот теперь мы готовы защищаться, — удовлетворенно произнесла служанка.
— Что вы хотите этим сказать, Виче? — спросила мисс Вард.
— Ничего… кроме того, что у французского синьора очень странный взгляд.
VЧасы трапез давно прошли, и пылающие уголья, в течение дня уподоблявшие кухню гостиницы «Рим» кратеру Везувия, медленно дотлевали и превращались в золу, накрытые колпаками из черной жести. Кастрюли заняли свои места на предназначенных для них гвоздях; их сверкающие днища выстроились в ряд подобно щитам на борту античной триремы. Под потолком, подвешенная на трех тонких цепочках к несущей балке, покачивалась лампа из желтой меди, точная копия тех ламп, что находят при раскопках Помпеи. В ней плавали в масле три фитиля, чьего света хватало только для того, чтобы осветить центральную часть кухни, оставляя темными ее углы.
Неверный мерцающий свет, падающий сверху, озарял колоритную группу людей, собравшихся вокруг массивного деревянного стола, выщербленного ударами топора и изборожденного следами шпиговального ножа. Сооружение это располагалось в центре обширного помещения, чьи стены от жирных кухонных паров были изукрашены смолистыми потеками, подобными тем, которые столь любовно выписывали на своих полотнах художники школы Караваджо. Нечего и говорить, что Спаньолетто{284} или Сальватор Роза, отличаясь здоровой приверженностью к жизненной правде, наверняка с вниманием отнеслись бы к представителям человеческой породы, собравшимся здесь по весьма важному поводу, хотя, если говорить начистоту, главным образом потому, что привыкли собираться тут каждый вечер.
Возглавлял достойное собрание шеф-повар Вирджилио Фальсакаппа, персонаж чрезвычайной важности, огромного роста и ужасающей толщины; он вполне мог бы сойти за одного из сотрапезников Вителлия,{285} если бы вместо белой бумазейной куртки носил обшитую пурпурным кантом римскую тогу. Черты лица его, на удивление четкие, являли собой своего рода карикатуру на некоторые античные медали; густые черные брови, изломанные, как у маски Мельпомены, на полдюйма выступали вперед и нависали над глазами; огромный нос отбрасывал тень на широкий, похожий на акулью пасть рот, наполненный, казалось, тремя рядами зубов. Мощный двойной подбородок, напоминавший подгрудок фарнезского быка,{286} был отмечен ямочкой такой величины, что в нее можно было засунуть кулак, и соединялся с мускулистой, изборожденной венами шеей атлета. Два густых пучка бакенбард, каждый из которых вполне мог бы послужить достойной бородой для любого взыскательного щеголя, обрамляли его широкое лицо, отличавшееся необычайной живостью красок. Его блестящая шевелюра состояла из коротких черных завитков с затесавшимися среди них седыми колечками, а его тучный затылок тремя глубокими параллельными складками оплывал на ворот куртки. В мочках его ушей, выпирающих под давлением суставных отростков челюстей, способных за день перемолоть целого быка, сверкали серебряные кольца серег, огромных, словно диск луны. Таков был маэстро Вирджилио Фальсакаппа; заткнув за пояс конец фартука и погрузив нож в деревянный футляр, он более походил на жреца, приносящего жертвы, нежели на повара.
