Проспер Мериме - Ноготок судьбы
— Однако, — заметил мистер Мак-Брэд, — он говорил нам, что раскаивается в своем поведении, что он совершенно исправился и берет пример с мистера Джона Рёскина…
— Милорд валял дурака, — ответил пастор.
© Перевод И. МандельштамаАромат
Это было вблизи Бастилии; я возвращался домой по набережным… Встретившийся мне человек кинул на меня мимоходом взгляд.
Я не узнал его, но увидел его глаза, глаза сверхчеловечески чистые, молодые, ясные, глаза, как совершенно свежие цветы. Он исчез за поворотом улицы Лион-Сен-Поль, и тогда только я вспомнил: «Это Сарти, — сказал я себе, — конечно же, это Сарти». Я побежал за ним; я бежал за тем, что всего дороже человеку: за обрывком молодости.
Двадцать лет тому назад, подобно всем, кто знал Сарти, я думал о нем: «Это высшего порядка существо, выше ростом и меня, и всего человечества». Попадаются иногда, очень редко, молодые люди, гений которых кажется вполне сформировавшимся, вполне вооруженным и производит чуть не жуткое впечатление своею скороспелостью. Они никому не подражают в том возрасте, когда их сверстники, нащупывая собственные пути, ведут себя еще совершенно подражательно; они преобразуют то, к чему прикасаются, — вещи, науку, искусство, накоплявшиеся веками; и затем человечество видит это наследие только сквозь их творения. Но их часто ждет страшная расплата — туберкулез. Их раннее созревание словно вызывается этим их сжигающим недугом. Они умирают, не осуществив своей высокой миссии, оставляя в памяти немногих всего лишь пустое и блестящее имя.
Как-то мне сказал один приятель:
— Послушай, а что же Сарти? Что с ним сталось? Не видно больше ни его самого, ни его произведений.
Я ответил:
— А ведь верно, я об этом не думал.
Такова парижская жизнь. Те, кто знал его и восхищался им, ждали некоторое время, думали: он, быть может, уединился в провинции. Знали, что он склонен к созерцательности, довольно горд, самоуглублен. Но он так и не появился вновь, и его забыли; я, впрочем, не забыл его, но думал, что он где-то в безвестности умер.
И вот он передо мною, живой! Я догнал его.
— Сарти! — сказал я, чувствуя волнение, какого эта встреча, несомненно, не заслуживала. — Это ты?
Он ответил голосом спокойным и высокомерным:
— Да, это я.
— Что ты поделываешь? — спросил я его довольно глупо.
Мне казалось, что если он так долго пребывал в безмолвии, вдали от мира, то решился на это только ради какого-нибудь великолепного исполинского произведения, которое прогремит внезапно и всех ослепит; кумирам молодости долго веришь.
Он ответил мне тем же тоном, но с оттенком какого-то мистического пыла:
— Я иду домой.
Уверяю вас, что самый фанатичный паломник-мусульманин, идущий в Мекку поклониться Каабе,[266] не произнес бы этих, с виду столь обыкновенных, слов с более пылким энтузиазмом.
Приглядываясь к нему, я вдруг не смог удержаться от возгласа:
— Как ты молодо выглядишь!
Эти двадцать лет пронеслись над ним, как один день. Он был тот же, совершенно тот же юноша! А я…
— Да, — сказал он, вторя моей мысли, — волосы у тебя поседели. Жизнь у тебя была другая: ты жил, а я…
— А ты?
— О, — промолвил он с улыбкою, — я в другом положении: я жду.
— Чего ты ждешь?
Сначала он колебался, ответить ли. Затем, как бы говоря с самим собою, произнес:
— В конце концов, отчего не сказать? Отчего не сказать?.. Пойдем со мною.
Некоторое время мы молча шагали по старым улицам.
— Это здесь! — вскоре сказал Сарти.
Слова эти прозвучали в его устах как-то необыкновенно, почти с экстазом, во всяком случае — почтительно, благоговейно; так говорит монах, когда показывает святилище или раку с бесценными мощами. Он остановился перед старинным зданием в глубине двора, с прямыми колоннами, круглым окошком, венчающим фронтон, — перед благородным, торжественным зданием, сохранившимся от первой половины царствования Людовика XIV, одним из немногих, какие еще можно видеть в этом квартале, захваченном торговлей и мелкой парижской промышленностью, испещренном вывесками, которые профанируют линии этой архитектуры, но все же хранящем какое-то величие. Представьте себе принужденного побираться аристократа… По широкой лестнице, такой пологой, что современники мадам де Севинье[267] могли по ней подниматься на носилках, он повел меня в третий этаж; второй, как мне показалось, был занят сафьянною фабрикой. В третьем все комнаты первоначально составляли, по-видимому, анфилады: нужно было их все пройти, чтобы попасть в последнюю. Но давно уже один из домовладельцев построил перед окнами, выходившими во двор, галерею, служившую общим коридором для этих обширных зал; и залы эти, разделенные переборками на две-три части, образовали столько же скромных квартир.
В одну из этих комнат меня ввел Сарти.
— Вот уже двадцать лет нахожусь я здесь, — сказал он, — двадцать лет! Здесь я и умру — как можно позже.
— Ты счастлив?
Он взглянул на меня с выражением несказанной радости.
— Да, — шепнул он, — потому что мне дано всегда чего-то желать.
Он взглянул на часы.
— Подожди еще десять минут, — сказал он с нетерпением в голосе. — Через десять минут, надеюсь, ты поймешь… Потому что другие уже испытали это! Я знаю, что не являюсь жертвою иллюзии: это случается каждый вечер, в один и тот же час. Порой чаще: но во всяком случае в этот час неизменно каждый вечер. Садись-ка в этот угол со мною…
Право же, это в конце концов так мало значит! Отчего бы мне этого не засвидетельствовать? В сущности, это ведь можно, пожалуй, объяснить совершенно естественными причинами; преобразованным запахом восточного сафьяна, лежащего на складе в нижнем этаже, или испарениями старых стен в этом старом здании. Подчас там образуются страшные ферменты разложения. Да, может быть, это и вправду случайный аромат. Ибо началось это с того, что повеяло нежным ароматом, очень слабым сперва; затем он усилился и как бы стал перемещаться, — полоска аромата, очертившаяся, различаемая мною, запах букета розовых гвоздик, этот немного пряный, сладострастный запах…
— Следи за нею! — прошептал Сарти. — Она дойдет до входной двери и выйдет на галерею… Всегда, всегда! Так бывает всегда!
И благоухающая тайна действительно прошла через обе комнаты, через галерею и словно растаяла на широкой лестнице…
— Другие жильцы чувствуют это тоже, — пробормотал Сарти. — Я их спрашивал, но они не обращают на это внимания. Это бедные люди; им приходится думать о других вещах… А слышишь ты стук каблучков по полу?
— Нет, — ответил я, — я ничего не слышу.
— Не слышишь, потому что внизу шумят в мастерской, — сказал со вздохом Сарти, — а я порою слышу, уверяю тебя; туфли стучат каблучками; она отправляется на ужин в игорные залы. Носилки ждут ее на, верхней площадке лестницы. Она в платье с фижмами, с широкой длинной юбкою. Носилки несут ее в Тюильри. Это происходит до того, как король построил Версаль.
— Ты видел ее?
— Нет, — признался он, качнув головою, — я не видел ее, я только чувствую запах гвоздик, увядающих на ее корсаже, и в иные дни слышу шаги… А однажды ночью, очень поздно, до меня донесся шелест шелка, словно женщина раздевается; и она засмеялась! Клянусь тебе, что я услышал смех в глубокой ночи. Зажег свечу и ничего не увидел. Но я жду! Говорю тебе — я жду! Я знаю ее фигуру, и ее туалет, и ее красоту! И цвет ее волос. Она белокура. Мне кажется также, что у нее розовый камень на безымянном пальце левой руки.
— И… ты знаешь, кто она? — спросил я.
Он призадумался на миг и ответил очень серьезно:
— Она мне это скажет. Скажет когда-нибудь; когда воплотится вполне. Нужно ждать. Нужно… не знаю, быть может, этого не будет никогда. Неизвестно, что нужно этим привидениям, чтобы они воплотились вполне: особое состояние благодати, своего рода разрешение, исходящее не знаю от кого. Я даже не пытаюсь с нею заговорить, когда она здесь: она могла бы оскорбиться. Она должна первая заговорить со мною; и ведь однажды, повторяю, я уже слышал ее смех!
— …Но как ты молод, Сарти, каким ты остался молодым!
Я не сводил глаз с его каштановых волос, с его лица без морщин.
— Это естественно: ведь время для меня остановилось.
— Прощай, прощай, Сарти!
— Прощай! — ответил он равнодушно.
© Перевод И. МандельштамаНовеллы «Дух Байрона» и «Аромат» (Париж, 1924) печатаются по изд.: Милль П. Мамонт. Рассказы. М. — Л., 1926.
ДАНИЕЛЬ БУЛАНЖЕ
(род. в 1922)
Дамдье
Как раз из-за этого он и был ненормальным! Говорили, что у него — «птичка в тромбоне», но совсем не ради красного словца, а для того, чтобы в шутливой форме дать понять: дьявол ловко пользуется его голосом и сам он не отвечает за правду-матку, которую выкладывает первому встречному. На самом деле Дамдье наводил-таки страх, как ночь без звезд на одних или прямоугольник белой бумаги на других. Он был орудием слепой, необузданной и непредсказуемой силы. В «Кафе де л’Эпок» в один из мартовских дней, когда он разглядывал отрывной календарь, листок с датой восьмое сентября вдруг выпал из самой середины, хотя и был календарь плотным и хорошо проклеенным. Дамдье повернулся к тем, кто потягивал винцо, и уставился на папашу Дюбара, торговца скотом, который никогда не снимал своей плоской шляпы и назойливее других подчеркивал, что он — пуп земли.
