Андрей Балдин - Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю
Сильна роса на Ивана — к урожаю огурцов. Иванова ночь звездная — будет много грибов. Если в Иванов день гроза, орехов уродится мало и они будут пустые.
По поверью вместе с Ивановыми огнями появлялись светляки, «червяки». Цветет разрыв-трава, и папоротник отмыкает клады. Цветок папоротника отмечает тот же фокус: начала времени, неуловимого, вечно ускользающего, как и положено кладу.
*Иван — начальное русское имя, фундаментальное, опорное. Все, кто исследуют имена, отмечают его надежность и силу. Иван потому и богатырь (главный, старший богатырь), что Иван. Первый, выступающий в момент летнего начала времени. Колокольня Ивана Великого в Кремле в этом смысле есть часовая стрелка, вставшая в положение двенадцати часов. Тут, кстати, не одна стрелка, а три, еще минутная и секундная, встают одна из другой, уловляя начальное (летнее) мгновение. Колокольня растет телескопически.
Роман – календарь
Где начало?
Московский роман-календарь Льва Толстого «Война и мир» начинается в момент весьма определенный. Уже в экспликации, где только входит первый гость к фрейлине Анне Шерер, время обозначено: в июле 1805 года. Позже дата еще уточнится; в результате сличения оригинала, вариантов начала (их были десятки) и черновиков (эти вовсе не считаны) становится окончательно ясно, что действие романа начинается вечером 5 июля 1805 года. С поправкой на различие дат русских и европейских, которое в 1805 году составляло не 14 дней, как сейчас, а 13, можно сказать, что действие начинается в канун Иванова дня, на самой макушке года, в пункте летнего солнцестояния.
Здесь связывается сразу несколько тем. Историческая: после обмена нот, связанных с казнью герцога Энгиенского (1804), Россия и Франция подошли к порогу войны. Разговор в салоне Шерер есть первое обсуждение этого факта.
Война обозначила себя ясно и неотвратимо.
Этого уже достаточно, чтобы человек Москва (Толстой) хотя бы из символических соображений или сокровенных интуиций начал роман «Война и мир» в этот день, полный настолько, чтобы вместить в себя весь год (весь мир) и войну (как минус-мир). Русский мир в это мгновение полон и одновременно обнажен — обнаружен — в летнем свете, в этом насыщенном солнцем пространстве.
С политической точки зрения этот пункт обозначал начало масштабного размежевания России и Европы. Здесь уже могло сказаться предпочтение Толстого-политика или, точнее, геополитика, который со всей определенностью различал миры России и Европы. Кстати, это не совпадало с точкой зрения многих наблюдателей того времени, в том числе тех, кто еще помнил кампанию 12-го года. В первую очередь это касается князя Вяземского, самого жесткого критика графа Толстого и его сочинения.
Вяземский помнил события 1812-го года и те, что за ними последовали. Он был в Париже в 1814 году в момент вступления в него союзных войск, помнил победное завершение европейской войны и помнил его в первую очередь как праздник единения Европы и России. Это была его (и не только его) принципиальная позиция, отступление от которой Вяземский считал нарушением исторической правды.
Толстой не просто изменил эту позицию, но занял прямо ей противоположную — развел Россию и Европу по двум различным ментальным сферам, разным полюсам вселенной.
Нет смысла судить его за это; Толстой участвовал в несчастной для России Севастопольской кампании 1854 — 855 годов, где Европа единым фронтом выступила против России. У Толстого был собственный опыт противуевропейской войны; несомненно, он сказался на его позиции, тем более на том, как проецировалась эта позиция на плоскость художественного сочинения.
В романе «Война и мир» Толстой не писал хронику войны 1812-го года. Он рассказывал правду о том, как запечатлелась эта война в русском сознании.
Поэтому он решительно разделяет Россию и Европу и для начала своего романа отыскивает момент, когда, по его мнению, это размежевание — не столько даже политическое, сколько метафизическое — достигает максимума. Это пункт летнего солнцестояния, когда различие старого и нового календарей очевидно и даже в чем-то демонстративно. Две сферы, России и Европы, каждая со своим полюсом света (22-е июня и 6 июля) в этот момент рисуются отчетливо раздельно.
Толстой реализует идею принципиальной разделенности миров (календарей, помещений времени) достаточно остроумно. Он начинает действие в «русском» салоне Анны Шерер 5 июля 1805 года и, не прерывая этого действия (Пьер едет из салона к Болконскому, проводит с ним полночи, клянется не ездить больше на кутежи к Курагину и тут же к нему отправляется), заканчивает повествование на пирушке у Курагина в конце июня того же 1805 года.
Он начинает действие по московскому календарю в доме у патриотически настроенной Шерер, где все ругают Францию и Наполеона, и заканчивает по европейскому календарю в офицерской казарме у Курагина, где, скорее всего, никому нет дела до счета времени. Этого для Толстого достаточно — тот Петербург, в котором буйствует Анатоль Курагин, как будто вынесен из России в Европу; там другая сфера времени, не Москва.
Замечательный анахронизм: из июля в июнь. Так в самом начале романа начинают рисоваться два мира — здесь два Петербурга, в которых проходят два разных лета, в одном июль, в другом июнь.
Это не случайность, не ошибка повествователя. Полярность двух миров в точке начала романа есть принципиальная позиция Толстого.
Еще один штрих к картине. В тот вечер Курагины, отец и дочь, отправляются от Анны Шерер на другой вечер, к английскому посланнику. Это составляет некоторую дипломатическую коллизию, неприятность хозяйке и проч. Очевидно, что они переезжают в другое время, в другой, «английский» календарь, в тот Петербург, что за Европу и против Москвы.
Курагины изначально так двоятся. Отец, князь Василий, временами все же возвращается в «московский» Петербург, отчего иногда возникает забавная путаница, когда он забывает, где он, в русском или европейском Петербурге. Но дочь его, Элен, несомненно принадлежит тому Петербургу. В конце романа она предает Россию окончательно. Она переходит в католичество, и вскоре умирает. (В черновиках романа она едет в Москву, когда в ней стоит Наполеон, и вступает в связь с французским генералом).
Так сразу же обнаруживаются два в одном: два начала в одном начале романакалендаря повторяют «раздвоенный» полюс (точку летнего солнцестояния) московского календаря.
Календарь и роман в этой точке двуедины.
*Это двоение начала обозначается еще резче в контексте романа-воспоминания (см. выше: все вспомнил Пьер). Не просто события романа начинаются тогда-то, при таких-то обстоятельствах, но главный герой романа через пятнадцать лет пристрастно вспоминает, с чего у него все началось.
Тут картина рисуется еще яснее. Роман начинается с момента появления Пьера в России — в свете. Прежде этого Пьер ничего не может вспомнить. Его память рисует светлый круг (Россию) и момент, когда он вступает в этот круг. Это и есть круг «русского времени» — до того Пьер десять лет провел в Европе, в том времени, и ничего о нем не помнит. В этом смысле начало романа совершенно логично: до того мгновения, как началось для Пьера «русское время», ничего не было и быть не могло. Ничего и не может быть до начала времени.
Время пошло (память Пьера заработала) с того мгновения, как он вошел в салон Шерер, — и закончилось мгновением его озарения в канун Николы, 5 декабря 1820 года. Это два полюса романа, его начало и конец.
На этом фоне рисуется еще отчетливее «русское» начало романа. Противостоящее ему «курагинское» начало вспоминается Пьером как анахронизм, нелепость. Пьера на пирушке у Курагина словно отбрасывает в какую-то прошлую жизнь, которую он только что поклялся более не продолжать. Так он вспоминает пятнадцать лет спустя: казнит себя за нарушение клятвы, сам себя отправляет за пределы светлого круга обратно в Европу — из июля назад, в июнь.
Для него это драматический, ранящий момент начала воспоминаний.
Он вспоминает, как защищал Наполеона на вечере у Шерер; не так — он нападал на Россию от имени Наполеона, он не просто вступил в светлый круг (своих русских воспоминаний) — он вторгся в него. В тот момент он был прото-Наполеон. Он был его предтеча.
Пьер вступил в круг русского времени день в день с Наполеоном, опередив его ровно на семь лет.
Это довершает картину. Не нужно и вспоминать о том, как на всем протяжении романа Пьер соотносил себя с Наполеоном, сличал числа и масонские знаки, готовясь к покушению на Наполеона. И без этого все сошлось достаточно ясно. Роман «Война и мир» начинается с вторжения Пьера в круг «русского» времени — на пике этого времени, в верхней точке года, что совпадает с традицией вторжения внешнего света в сакральную сферу Москвы. Время раздваивается немедленно (вот они, два лета) и дальше течет в пределах двух календарей, расходясь все более, что завершается масштабным и открытым конфликтом двух полярных миров, войной 1812-го года.
