Петербург Достоевского. Исторический путеводитель - Лурье Лев Яковлевич

Федор Достоевский в 1862 году еще не занял подобающего ему положения на литературном Олимпе. Публика знала его прежде всего как бывшего каторжанина, автора «Записок из Мертвого дома». С Чернышевским они были знакомы шапочно и принадлежали к разным литературным лагерям.

Тем больше стало удивление Чернышевского, когда едва известный ему литератор, без всякого приглашения, явился к нему домой. Хозяин открыл гостю сам: семья и прислуга были на даче. Разговор сразу пошел о страшном бедствии – охвативших Петербург пожарах.

В мае 1862 года в Петербурге установилась необычайно жаркая и сухая погода. Начались пожары. Горело на Большой Охте, в Московской и Каретной частях, в Коломне. На Малой Охте выгорела вся Солдатская слобода. Время вообще было неспокойное: в деревнях бунтовали мужики, готовилась восстать Польша, по городу распространялись прокламации нигилистов. Горожане считали, что пожары не случайны, полиция искала поджигателей.

16 мая, в Духов день, все петербургское купечество традиционно собралось в Летнем саду. По праздникам там происходил своеобразный смотр невест: купеческие девушки в сопровождении своих семей прогуливались по аллеям, а потенциальные женихи высматривали тех, кто им придется по сердцу. Тут же сновали свахи, любопытствующие.

Большинство лавок Апраксина и Щукина дворов в Духов день были закрыты. Именно там пожар и начался, по-видимому, сразу в нескольких местах. Позже говорили, что поджог был: кто-то застраховал свою лавку, и таким образом хотел получить за нее страховку.

Лавки по преимуществу строились из дерева и быстро занялись огнем. Дул сильный ветер. Потоки пламени охватили весь квартал, барки на Фонтанке, склад дров на углу Апраксина переулка и набережной. Огонь перенесся на другую сторону реки, загорелись дома в Щербаковом и Графском переулках. Узнав о несчастье, купцы бросились спасать свое имущество. В Летнем саду образовалась давка, людей затаптывали насмерть. Извозчики заламывали за провоз до Невского невиданные суммы, с упавших на землю купчих воры под шумок срывали драгоценности.

Да и на самом рынке грабеж шел страшнейший. На тушение пожара был брошен гарнизон, мобилизованы все пожарные части. Но из-за сутолоки и отсутствия руководства все было тщетно. Приехал государь. Несколько крупных слез тихо скатилось по царственному лицу.

К концу дня Апраксин двор представлял из себя гигантское пепелище, убытки составляли 60 миллионов рублей. 20 тысяч человек остались без куска хлеба. 4 июня по высочайшему указу торговля была временно возобновлена на Семеновском плацу (около нынешнего ТЮЗа). 8 июня Семеновский плац посетила императрица Мария Александровна: покупала всякую ненужную ей снедь и платила втридорога. 13 июня она же посетила пепелище Апраксина двора и передала погорельцам икону Казанской Божией матери. Было образовано Опекунское управление, приступившее к управлению рынком. Казна, частные лица и владельцы – Апраксины – пожертвовали на восстановление рынка 360 тысяч рублей. 17 августа 1863 года новое каменное здание вдоль Большой Садовой было освящено и названо Александровской линией. Для Щукина двора на деньги Министерства народного просвещения построили галерею, выходившую также на Садовую улицу и загибавшуюся в Чернышев проезд – Мариинскую линию (стык между ней и Александровской линией – чуть левее современного центрального входа на рынок).

Еще догорали последние здания, когда состоялся странный визит Федора Михайловича к Николаю Гавриловичу. В руке у Достоевского была только что найденная им на ручке двери революционная прокламация «Молодая Россия» (автор, как позже выяснилось, московский студент Петр Заичневский). Текст довольно страшный: «Выход из этого гнетущего, страшного положения… один – революция… кровавая и неумолимая… Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы; мы предвидим все это и все-таки приветствуем ее наступление, мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная!» Позже журнал братьев Достоевских «Время» назвал прокламацию произведением «трех золотушных школьников», которые «напечатали и разбросали глупейший листок, не справившись даже хорошо с иностранными книжками, откудова они все выкрали и бездарно перековеркали».

По словам Достоевского, дальнейшее выглядело так: «Николай Гаврилович, что это такое?» – вынул я прокламацию. Он взял ее как совсем незнакомую ему вещь и прочел… «Ну что же? – спросил он с легкой усмешкой. – Неужели они так глупы и смешны? Неужели нельзя остановить их и прекратить эту мерзость?» Он чрезвычайно веско и внушительно отвечал: «Неужели вы предполагаете, что я солидарен с ними, и думаете, что я мог участвовать в составлении этой бумажки?»

Как рассказывал Николай Чернышевский, дальше речь зашла о пожарах; Федор Михайлович твердо считал: авторы прокламации и поджигатели – люди одного круга:

– Я к вам по важному делу и с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Прошу вас, удержите их от повторения того что сделано ими.

«Я, – продолжает вспоминать Чернышевский, – слышал, что Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого развития, при котором могли бы сочетаться понятия обо мне с представлениями о поджоге Толкучего рынка…

– Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание.

Он схватил меня за руку, тискал ее. Насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что я по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожженным, на которую был обречен этот город».

Это была последняя встреча Достоевского с Чернышевским. 7 июля 1862 года Николай Гаврилович был арестован на той самой квартире, куда пришел Федор Михайлович. Hиколая Чернышевского заключили в Петропавловскую крепость, где он пробыл около двух лет. 19 мая 1864 года на Мытнинской площади в Петербурге был совершен обряд «гражданской казни», после чего писателя отправили на каторгу в Сибирь, а потом в Верхоянск – в ссылку. Только в 1883 году, уже после смерти Достоевского, Чернышевский получил разрешение переехать в Астрахань, а потом в Саратов.

Подворье Коневского монастыря

Загородный проспект, 7

Коневский Рождество-Богородичный мужской монастырь расположен на острове в Ладожском озере в 30 километрах от Приозерска. Главная святыня обители – чудотворная Коневская икона Божией Матери, принесенная в XIV веке с Афона.

В 1821 году купцы Николай Козулин и Иван Кувшинников пожертвовали участок земли по Загородному проспекту для устройства монастырского подворья, в церкви которого хранилась копия этой иконы. Во время страшного пожара 1862 года огонь дошел сюда от сгоревшего Апраксина двора. Купцы Гостиного двора, опасаясь, что и их лавки сгорят, умолили духовенство совершить крестный ход с образом Коневской иконы Божией Матери вокруг крупнейшего торгового комплекса на Невском. И что же: внезапно ветер переменился, огонь стал стихать. В память об этом купцы в 1866 году построили подворью существующее и поныне на Загородном проспекте каменное здание.

Штаб-квартира «Народной воли»

переулок Джамбула, 15

15 августа 1879 года к управляющему дома Андреева в Лештуковом (ныне – Джамбула) переулке заглянула молодая интеллигентная пара: он – русоголовый великан, похожий на викинга, она – миниатюрная брюнетка с огромными карими глазами. Осмотрев четырехкомнатную квартиру № 22 на пятом этаже дворового флигеля, господин и дама пожелали ее снять. Из документов, сданных на прописку, следовало: будущие жильцы – отставной учитель Чернышев и жена дворянина Лихарева. Видимо, живут в блудном сожительстве и уже не первый год, смекнул управляющий. Что ж, закон этого не запрещает, а сердцу, как говорят, не прикажешь. Меж тем парочка обзавелась обстановкой, наняла кухарку на Никольском рынке, а вскоре в Лештуковом поселилась и сестра Лихаревой, некая Евгения Побрежская, тоже молодая дама вполне пристойного вида. Ничего необычного в поведении новых жильцов не было: с утра Чернышев уходил на службу, Лихарева шла за покупками или что-то писала, сестра играла на пианино, пела. Бывали и гости – все под тридцать, как и хозяева. Но без шума и пиршественных криков – видно, играли в картишки, что водилось в Петербурге повсеместно. Не знали ни управляющий, ни сам хозяин Андреев, ни местный околоточный, что когда хозяева отпускали кухарку к мужу – сцепщику вагонов, в Лештуков приходили не картежники, а опаснейшие террористы – здесь находилась главная конспиративная квартира Исполнительного комитета (ИК) «Народной воли». К членам ИК Вере Фигнер (она жила по паспорту Лихаревой), Александру Квятковскому («Чернышеву») и агенту ИК, сестре Веры Фигнер Евгении, присоединялись Желябов, Перовская, Колодкевич, Ошанина и еще с десяток представителей народовольческой верхушки.