Артур Клинов - Минск. Путеводитель по Городу Солнца
14
В детстве Город Солнца пугал своей непонятной красотой. Лишь позже, когда я стал декадентом, мне открылся ее тайный смысл. А в детстве я любил Немигу. Она была центром прежнего Минска, его душой и телом, руслом, в которое с севера, запада и востока вливались притоки старых предместий. С юга она граничила с Городом Солнца, нависавшим над ней той частью проспекта, которая шла от площади Мудрости мимо Дворца госбезопасности в сторону парков. Когда-то тут протекала Немига, имя которой в переводе с литовского означает «бессонница», или «та, что не спит». Город возник на Бессоннице, которая, когда сюда пришла Империя, скрылась под землей – стала подземной рекой. К тому времени она пересохла от горя, от заклятья кровавых берегов, лежавшего на ней уже восемь веков, поэтому ее заковали в коллектор и пустили под Городом. На берегах Бессонницы и вырос район Немига. В детстве я часто бывал на Немиге. До того как научился оставаться дома один, освоил конструкторы и общение с телевизором, мать нередко брала меня с собой на работу. Она была начальником машиносчетной станции большой обувной фабрики, располагавшейся здесь же на Немиге. Я обожал отправляться к ней на работу, где, кроме сладких подарков от сотрудников матери, имелось столько всего интересного.
Верхний рынок
Машиносчетная станция походила на маленький цех, заполненный большими металлическими шкафами, в которых круглые сутки крутились бобины с магнитными лентами. Шкафы вели учет готовой продукции, расход материалов, насчитывали зарплату рабочим. Это был большой и древний компьютер, который занимал целый этаж старинного дома. Гуляя среди этих загадочных, тихо жужжащих огромных шкафов, я пытался представить, что в них происходит. Когда я заглядывал внутрь, находил там бесчисленное количество маленьких проводков, по которым, как мне казалось, течет какая-то умная жидкость. Она поступала в те части шкафов, куда заглянуть я не мог. От них эта «жидкость» передавалась в другие закрытые ящики. Правда, когда появлялся мастер и отпирал какой-нибудь таинственный шкаф, из него ничего не выливалось. Я опять обнаруживал там проводки, намотанные на странные черные конструкции. Кроме умных шкафов имелись на станции и другие устройства. Из одних выходил длинный, запечатанный цифрами белый рулон, который складывался гармошкой и загадочно именовался табуляграмма. Другие устройства протыкали дырочки в прямоугольниках из плотной бумаги. Понять смысл прямоугольников было сложнее всего. На каждом располагались ряды одинаковых чисел. Начинались они с сорока пяти горизонтальных нулей. Рядом, ниже, шло сорок пять единиц, затем столько же двоек, еще ниже троек, четверок, пятерок. Девятки завершали парад. Прямоугольники загружали в устройство плотно сбитыми параллелепипедами. Когда они из него выходили, правильные ряды чисел редели. В каждом несколько цифр отсутствовало. Вместо них в стройных порядках просвечивались пустоты. Смысл исчезновения чисел был мне не ясен. Может, поэтому мне больше нравилось блуждать в лабиринтах железных шкафов с таинственной жидкостью, в которой содержатся знания. Хотя в этом районе и находилось самое ненавистное место, какое можно только представить – ночные ясли, куда мать меня иногда отправляла, когда работала во вторую смену, все равно я любил Немигу. Мне было уютно среди ее нешироких путаных улиц, невысоких кирпичных домов со странными пристройками, обшарпанных стен, обросших замысловатой пастелью вековых наслоений. Немига была полна котами, бродячими собаками и множеством любопытных для меня персонажей. В ее дворах еще встречались, наверно, последние в Минске бродячие стекольщики и точильщики ножей, которые, обвешавшись нехитрым инструментом, расхаживали со двора во двор, распевно зазывая жильцов воспользоваться их услугами. Немига полнилась дурманящим ароматом лившегося из ее труб каминного дыма. Не любить этот аромат было невозможно, ведь уже тысячи лет он отзывается в нас смутным воспоминанием о тепле и спокойствии первобытного очага. Немига пахла этим сладким воспоминанием. Уже на подступах я ощущал ее дурманящий запах, пытаясь угнаться за матерью, спешившей к своим умным шкафам на втором этаже старого, наполненного историей дома. Правда, это была Немига уже губернского Минска. Многими годами позже мне попались изображения старых гравюр. Я был поражен, насколько они отличались от Минска моего детства. На них я увидел город по стилю похожий на Вильно – крутые черепичные крыши, башни костелов, Иезуитский коллегиум, ратуша. Как потом я узнал, Минск и Вильно действительно строили одни и те же архитекторы. Город был католический: перед приходом Империи на его территории находилось двадцать восемь католических и униатских костелов и лишь одна православная церковь. Только на площади Верхнего рынка стояло пять барочных костелов. Все они исчезли не после войн, а были снесены или перестроены в православные церкви в XIX веке в наказание за антирусские восстания.
15
XIX век начался новой войной, которая теперь пришла с Запада. В борьбе империй с Францией, большинство литовского дворянства сражалось на стороне Наполеона. Для Речи Посполитой это был шанс вернуть независимость. В этой войне страна потеряла еще каждого четвертого жителя. Поражение Наполеона обернулось репрессиями. Конфисковывались земли и имения известных аристократических фамилий. Многие были вынуждены покинуть страну. В XIX веке Империя начинает освобождать эти земли от того, что связывало их с Европой. Первыми приняли удар города. В 1830 году был снесен центр Бреста, одного из красивейших городов этой страны. На месте, где стояли барочные монастыри и костелы, Империя возвела гигантскую цитадель – Брестскую крепость с казармами и плацами для муштровки солдат. Позже будут перестроены многие города. В большинстве будут снесены ратуши, как ненужный Империи символ былой вольности и Магдебургского права. В 1831 году в стране поднялось восстание, обреченное изначально на поражение. Слишком уж неравны были силы Империи и восставших. Вскоре началось покорение присоединенных земель православием. Из 322 существовавших тогда католических и униатских монастырей две трети было снесено или передано православным. В 1839 году униатство вообще запретили. Началось насильственное обращение униатов, которые составляли в стране большинство, в православие. Следующий удар пришелся по школам. Империя закрывает Виленский университет, коллегиумы иезуитов. Во всех учебных заведениях вводится преподавание только на русском. В 1863 году вспыхивает новое восстание. Но это скорее жертвоприношение во имя свободы, так как шансов победить уже не было никаких. В итоге – десятки тысяч погибших и высланных на поселенье в Сибирь. В городах закрывались оставшиеся католические монастыри и костелы. В стране, в которой веками сосуществовали в мире католики, униаты, православные, протестанты, иудеи и мусульмане, которая принимала гонимых из России старообрядцев, проходили религиозные чистки. Страна, имевшая конституцию, парламент и избираемого им короля, города с вольностями, гарантированными Магдебургским правом, превращалась в глухую колониальную периферию. То, что от нее уцелело, уже не могло открыто противостоять метрополии. Оставалась одно – возможность террора. Если империю нельзя победить, ее нужно убить. Многие патриоты уходят в революцию, в террористическое подполье. В l88l году белорусский шляхтич Игнатий Гриневицкий убивает Александра II, единственного императора, ставшего жертвой террора. Следующего в 1918-м расстреляет уже революция, в часовом пружинном механизме которой будет слишком много людей, вышедших из этих земель, как и выходцев из других нерусских окраин Империи. Очень долго и слишком сильно сжимала она пружины. Рано или поздно они должны были выстрелить.
Противостояние
16
В моем детстве в Городе Солнца уже не было Бога. Когда я спрашивал воспитательницу в детском саду: «Почему его нет?», она отвечала мне просто: «Гагарин летал в космос, но Бога там не увидел». Мне представлялось, как Бог – бородатый дедушка в белом платье с белыми крыльями – парит в черном пространстве над земным шариком. Но вот на космическом корабле прилетает Гагарин и, обогнув Землю несколько раз, не увидел в круглом окошке иллюминатора дедушку с крыльями. Значит, Его действительно нет. Гагарин был для меня большой авторитет. Граждане страны Счастья не верили и гордились тем, что не верят в Бога. Они чувствовали свое превосходство над теми, кто остался в том времени, когда Бог еще жил. В них заключалось преимущество людей передовых, людей, победивших мракобесие, покоривших природу, ставших на ступень выше ее. Помню, как мне было стыдно показаться на улице, когда вдруг заподозрили, что я состою в связи с Богом. Было стыдно и обидно, ведь это случилось помимо моей воли. Когда мне исполнилось десять, мы перебрались из дома на Ломоносова в квартиру на улице Червякова, которая находилась на Сторожовке, старом районе, издавна славившемся своим птичьим рынком. Перед самым переездом мы похоронили бабушку. Она долго болела и умерла еще на старой квартире. Бабушка была верующая, поэтому хоронили мы ее по церковному обряду – с попами и отпеванием. Вскоре после переезда мать пригласила на сорок дней незнакомых женщин из церкви – каких-то старух в длинных черных платьях. Мать была членом партии и слабо разбиралась в церковных обрядах, поэтому позвала старух, чтобы те помогли провести поминки. Был конец сентября, погода стояла еще теплая, поэтому окна комнаты с накрытым поминальным столом были распахнуты во двор нашего дома. Какое-то время посидев за столом, женщины в черном принялись читать молитвы. Читали они их во весь голос – громко и распевно. Был еще ранний вечер, и во дворе, как назло, собрался народ. Мне хотелось захлопнуть окно и крикнуть старухам, чтобы они читали молитвы потише, шепотом, так, чтобы никто не мог их услышать. Но они вдруг стали читать еще громче, и, конечно, их услышали все, кто находился в это время во дворе. Дети, с которыми мне еще только предстояло подружиться, собрались под нашим окном и, хихикая, с ехидцей поглядывали на него. Помню, как они смотрели на следующий день, когда я вышел во двор. Они стояли и о чем-то шептались, бросая на меня любопытные взгляды. Думаю, они приняли нас за «сектантов». Но мне почему-то не хотелось переубеждать их в обратном. В этот день я попросил мать купить мне в ближайшее воскресенье на Сторожовке собаку.
