Петербург Достоевского. Исторический путеводитель - Лурье Лев Яковлевич
Словом, «пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики».
Семеновский плац (ныне – Пионерская площадь)
Ранним утром 22 декабря 1849 года 21 карета с осужденными петрашевцами в сопровождении конвоя конных жандармов тронулись из Петропавловской крепости. Окружным путем они следовали на Семеновский плац – огромную площадь между Фонтанкой и Обводным каналом, предназначенную для строевых занятий трех расположенных поблизости гвардейских полков: Семеновского, Егерского, Московского.
Петрашевцев высадили из карет у казарм Семеновского полка, примерно на углу нынешних улиц Звенигородской и Марата (тогда – Николаевской). Семеновский плац покрывал снег. Было очень холодно. Приговоренных арестовали в апреле, и они мерзли в весенней одежде, в которой их взяли под стражу. На плацу и крышах близлежащих зданий скопились горожане, привлеченные необычным зрелищем.
«Была тишина, утро ясного зимнего дня, и солнце, только что взошедшее, большим, красным шаром блистало на горизонте сквозь туман сгущенных облаков», – вспоминал один из осужденных Дмитрий Ахшарумов.
«Направившись вперед по снегу, я увидел налево от себя, среди площади, воздвигнутую постройку – подмостки, помнится, квадратной формы, величиною в три-четыре сажени, со входною лестницею, и все обтянуто было черным трауром – наш эшафот. Тут же увидел я кучку товарищей, столпившихся вместе и протягивающих друг другу руки и приветствующих один другого после столь насильственной злополучной разлуки… Лица их были худые, замученные, бледные, вытянутые, у некоторых обросшие бородой и волосами… Вдруг все наши приветствия и разговоры прерваны были громким голосом подъехавшего к нам на лошади генерала, как видно распоряжавшегося всем…
– Теперь нечего прощаться! Становите их, – закричал он… После того подошел священник с крестом в руке и, став перед нами, сказал: „Сегодня вы услышите справедливое решение вашего дела, – последуйте за мною!“ Нас повели на эшафот, но не прямо на него, а обходом, вдоль рядов войск, сомкнутых в каре… Священник, с крестом в руке, выступал впереди, за ним мы все шли один за другим по глубокому снегу… Нас интересовало всех, что будет с нами далее. Вскоре внимание наше обратилось на серые столбы, врытые с одной стороны эшафота; их было, сколько мне помнится, много… Мы медленно пробирались по снежному пути и подошли к эшафоту. Войдя на него, мы столпились все вместе… Нас поставили двумя рядами перпендикулярно к городскому валу… Когда мы были уже расставлены в означенном порядке, войскам скомандовано было „на караул“, и этот ружейный прием, исполненный одновременно несколькими полками, раздался по всей площади свойственным ему ударным звуком. Затем скомандовано было нам „шапки долой!“
…После того чиновник в мундире стал читать изложение вины каждого в отдельности, становясь против каждого из нас… Чтение это продолжалось добрых полчаса, мы все страшно зябли. По изложении вины каждого, конфирмация оканчивалась словами: „Полевой уголовный суд приговорил всех к смертной казни – расстрелянием, и 19-го сего декабря государь император собственноручно написал: «Быть по сему»“.
Мы все стояли в изумлении; чиновник сошел с эшафота. Затем нам поданы были белые балахоны и колпаки, саваны, и солдаты, стоявшие сзади нас, одевали нас в предсмертное одеяние… Взошел на эшафот священник… „Братья! Пред смертью надо покаяться… Кающемуся Спаситель прощает грехи… Я призываю вас к исповеди…“.
Никто из нас не отозвался на призыв священника – мы стояли молча… Тогда один из нас – Тимковский – подошел к нему и, пошептавшись с ним, поцеловал Евангелие и возвратился на свое место…
Священник ушел, и сейчас же взошли несколько человек солдат к Петрашевскому, Спешневу и Момбелли, взяли их за руки… подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу веревками… Им затянули руки позади столбов и затем обвязали веревки поясом. Потом отдано было приказание „колпаки надвинуть на глаза“, после чего колпаки опущены были на лица привязанных товарищей наших. Раздалась команда: „Клац“ – и вслед за тем группа солдат – их было человек шестнадцать, – стоявших у самого эшафота, по команде направила ружья к прицелу на Петрашевского, Спешнева и Момбелли…
Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался с полминуты… Но вслед за тем увидел я, что ружья, прицеленные, вдруг все были подняты стволами вверх. От сердца отлегло сразу, как бы свалился тесно сдавивший его камень. Затем стали отвязывать привязанных… и привели снова на прежние места их на эшафоте. Приехал какой-то экипаж – оттуда вышел офицер – флигель-адъютант – и привез какую-то бумагу, поданную немедленно к прочтению. В ней возвещалось нам дарование государем императором жизни и, взамен смертной казни, каждому, по виновности, особое наказание».
Достоевский был приговорен к четырем годам каторги и бессрочной солдатчине.
С петрашевцев сняли белые балахоны и капюшоны. На эшафот поднялись двое палачей. Они поставили на колени осужденных и у каждого над головой сломали шпагу. Затем каждый из осужденных получил арестантскую шапку, овчинный тулуп и сапоги, а на середину эшафота бросили груду кандалов. Двое кузнецов надевали на ноги осужденным тяжелые железные кольца и заклепывали их.
Воспоминание о Семеновском плаце навсегда осталось в памяти Достоевского. Он останавливался на нем и в своих устных рассказах, и в «Дневнике писателя». В романе «Идиот» воспоминание Достоевского об инсценировке казни вплелось в рассказ князя Мышкина о последнем дне приговоренного: «Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, – так кто же? Где же? Все это он думал в те две минуты решить. Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними».
Солнце играло на куполе Введенского собора, разрушенного в 1930-е годы (сейчас в скверике напротив Витебского вокзала – памятный знак на месте храма).
В конце XIX века на месте плаца был организован ипподром. На рубеже 1950-1960-х годов на месте бывшего ипподрома разбита Пионерская площадь, построено здание Театра юных зрителей, поставлен довольно нелепый и устрашающий памятник Александру Грибоедову.
Гороховая улица
Гороховая улица – одна из старейших в городе, ее трасса возникла еще при Петре I. Она входит в трехлучие улиц, сходящихся к Адмиралтейству, и его шпиль будет виден на всем протяжении нашего пути. Гороховая пересекает три протоки: Фонтанку, канал Грибоедова и Мойку и четыре части города Достоевского: казарменную в этом месте Московскую, торговую Спасскую, ремесленную Казанскую и аристократическую Адмиралтейскую.
Описание этой улицы мы находим в письме Макара Девушкина из «Бедных людей»: «Шумная улица! Какие лавки, магазины богатые; все так и блестит и горит, материя, цветы под стеклами, разные шляпки с лентами… богатая улица! Немецких булочников очень много живет в Гороховой; тоже, должно быть, народ весьма достаточный. Сколько карет поминутно ездит; как это все мостовая выносит!»
Это описание, конечно, иронично: Гороховая – главная улица, но в небогатом, ремесленном и чиновничьем районе города; ей далеко до Невского, Литейного, Морских.
Здесь же на Гороховой совершил свое преступление Николай Ставрогин – главный герой романа «Бесы». В своей исповеди он говорит: «Объявляю, что я забыл нумер дома. Теперь, по справке, знаю, что старый дом сломан, перепродан и на месте двух или трех прежних домов стоит один новый, очень большой… Квартира была на дворе, в углу. Все произошло в июне. Дом был светло-голубого цвета».
