Матвей Гречко - Другая сторона Москвы. Столица в тайнах, мифах и загадках
Нас интересует здание с официальным адресом: Трифоновская улица, 38. Это храм святого мученика и чудотворца Трифона, что в Напрудной слободе, — один из самых маленьких, красивых и древних храмов в Москве. Его возведение относят к 1492 году. По легенде, он построен одним из опричников Ивана Грозного: тот упустил царского сокола и, понимая, что головы ему не сносить, стал молиться святому Трифону, которого почитал особо, прося помочь найти птицу, обещая построить церковь на том месте, где найдёт сокола. Сокол нашёлся — около пруда, и обещание было выполнено. Пруд давно пересох, однако успел дать имя сначала деревне, потом слободе, а теперь переулку, проходящему параллельно Трифоновской улице.
Трифоновская улица пересекает улицу Гиляровского. На углу высится дом оригинальной архитектуры — богадельня Гаврилы Солодовникова. История жизни этого миллионера столь печальна и поучительна (особенно в сравнении с тем же Козьмой Солдатёнковым), что имеет смысл рассказать её.
Среди московских миллионеров, пожалуй, самым богатым был Гаврила Гаврилович Солодовников — купец первой гильдии, мануфактур-советник, потомственный почётный гражданин, акционер Общества Московско-Казанской железной дороги, нескольких банков, владелец большого количества недвижимости и земли. И этот человек, несмотря на свои миллионы, был самым ненавидимым и презираемым в Москве. Причиной стала его феноменальная патологическая скупость, о которой ходили анекдоты. Рассказывали, что, приходя в трактир, он требовал всегда вчерашней каши, потому что была она самым дешёвым блюдом, практически дармовым. Что на своей коляске он поставил более комфортные резиновые шины лишь на задние колеса, не желая заботиться о кучере. Что он не гнушался тем, чтобы украсть яблоко у разносчика, коли тот зазевается. Что жил он в убогом домишке в Гусятниковом переулке (не сохранился), среди потёртой мебели с прорванной обивкой, так как жалел денег на новую. Солодовников выстроил театр — нынешний театр оперетты, — но так сэкономил на внутренней отделке, что комиссия отказалась подписать акт о приёмке, посчитав здание пожароопасным. И правильно: через несколько лет «солодовниковский сарай» почти весь выгорел, пришлось перестраивать.
Гиляровский, рассказывая о Сандуновских банях, тоже не мог не упомянуть скупость Солодовникова: тот никогда не спрашивал у парильщиков, сколько что стоит, а совал всегда двугривенный — минимальную сумму. Те в ответ дразнили его храппаидолом и ругали почём свет.
Даже обычаи купеческой честности, твёрдого слова купеческого были к Солодовникову неприменимы: он без всякого зазрения совести мог отказаться от сделки, обмануть, перебежать другим дорогу…
Форменным посмешищем сделался Солодовников после одного громкого судебного разбирательства. В те годы в моде был гражданский брак, и многие купцы имели постоянных любовниц — женщин изящных, красивых, милых, опытных в любви, но никак не подходящих в законные супруги. Любовницей Солодовникова была некая госпожа Куколевская, он прожил с ней много лет и прижил нескольких детей. Потом миллионер бросил постаревшую Куколевскую, лишив её всякого содержания. Та подала на бывшего сожителя в суд, требуя денег на воспитание детей.
Солодовников повёл себя, по общему мнению, мелочно и гадко. Он представил на суд все счета, по которым платил за неё (всё сохранил!), перечень подарков, которые ей дарил, и доказывал, что она ему и так дорого стоила. Его адвокат, знаменитый Лохвицкий (отец не менее известной поэтессы), в запале заявил: «Раз г-жа Куколевская жила в незаконном сожительстве, какие же у неё доказательства, что дети от Солодовникова?» Увы, эффект был совершенно не тот, на который рассчитывал адвокат: зал обомлел, а потом взорвался хохотом. Этот перл цитировали в прессе, а в кафешантанах распевали частушки о «папаше». Эта кличка приклеилась к Солодовникову на всю жизнь.
Анекдоты, впрочем, весьма близкие к реальности, ходили и про его роскошный магазин — Солодовниковский пассаж, стоявший между универсальным магазином «Мюр и Мюрилиз» (ныне ЦУМ) и Кузнецким мостом, на том месте, где сейчас сквер. В 1941 году в пассаж попала немецкая бомба.
Влас Дорошевич:
«Построил пассаж — помещения прямо за грош сдаёт. «Мне больших денег не надо. Был бы маленький доходец». Торговцы и накинулись. Магазины устроили — великолепие. Публика стеной валит. А Гаврил Гаврилыч по пассажику разгуливает и замечает: к кому сколько публики. А как пришёл срок контрактам, он и говорит: «Ну-с, публику к месту приучили, очень вам признателен. Теперь по этому случаю вы, вместо 2 тысяч будете платить шесть. А вы вместо трёх и все десять». Попались, голубчики, в ловушку. Он их и облупливает. Стонут!»
А когда захотелось Солодовникову стать почётным гражданином и статским советником, то пришлось волей-неволей тратить деньги на благотворительность, ведь эти привилегии просто так не давались. Надо было прийти в Городскую думу и задать вопрос: какая помощь нужна городу? Спросившему рассказывали, какие больницы или учебные заведения требуются Москве сейчас, он брал на себя обязательство построить что-либо из описанного, а в качестве награды получал почётное звание. Но скрягу-Солодовникова, «папашу», здесь встретили особо, заявив, что никакие больницы Москве не требуются, всего в избытке, а нет только клиники венерических болезней. Возмутился Гаврила Гаврилович: чего это ему «стыдную» больницу строить предлагают — отказался. Прошло время, пришёл он во второй раз — и то же самое. Ив третий — опять. Понял тогда Гаврила Гаврилович, что нет у него другого выхода, и построил великолепную клинику, оборудовав роскошное здание по самому последнему слову тогдашней науки и техники. Только просил имя своё этой больнице не присваивать, — город согласился. Ныне это Клиника кожных и венерических болезней МГМУ (Первого московского государственного медицинского университета им. И. М. Сеченова) на Большой Пироговской.
Став действительным статским советником, Гаврила Солодовников продолжал жить так же как раньше: питаясь вчерашней кашей, экономя на всём, попрекая родных каждым куском хлеба…
Даже смерть его стала анекдотом: говорили, что за гробом миллионера ехали пустые кареты. Их специально наняли наследники, понимавшие, что никто не придёт проводить в последний путь старого скрягу, и стыдившиеся этого.
И вот пришло время вскрывать завещание Солодовникова — и оно как громом поразило Москву. Старшему сыну он отписал триста тысяч, другому — сто, по пятьдесят — двадцать— десять тысяч сёстрам родным и двоюродным, всю родню упомянул, никого не забыл. А потом следовало главное: «36 моих миллионов разделить на три равные части и отдать на нужды народа». 12 миллионов — на устройство женских гимназий. 12 миллионов — в ведение земств для устройства профессиональных школ. 12 миллионов — на постройку дешёвых квартир для бедных, чтоб стоимость квадратной сажени не превышала трёх рублей в год. Преимущество же в найме этих квартир дать бывшим приказчикам Солодовниковского пассажа.
Вот такая жизнь и такая смерть. Одно только подпортило картину: детей своих Гаврила Гаврилович воспитал такими же скупцами, каким был сам, и отдавать папашины миллионы им ох как не хотелось. Чтобы акции не упали в цене, купец предусмотрел пятнадцатилетний срок постепенной их продажи и продажи всей своей недвижимости. Вот и тянул сын Солодовникова до последнего, всё доказывал, что продавать ничего не выгодно… Умер Гаврила Гаврилович в 1903 году, а спустя пятнадцать лет грянула революция, и вся недвижимость Солодовниковых, все предприятия были национализированы. Что сталось с сыном купца Петром Гавриловичем, точно не известно: то ли уехал за границу, то ли подался в управдомы…
А в упомянутой богадельне много лет спустя произошла жутковатая история, не уступающая многим киноужастикам. У дома дешёвых квартир было два крыла — для одиноких и для семейных. Различались они площадью квартир и назывались «Независимый гражданин» и «Красный ромб». Оба крыла были спланированы по принципу общежития — с коридорной системой. В «гражданине» комнаты-клетушки были всего лишь два на четыре метра, но зато с четырёхметровыми потолками: от потолка «два двадцать» у тогдашнего архитектора мог и приступ случиться. В «ромбе» — комнаты были побольше: четыре на четыре метра, с такими же потолками. Кухни и туалеты — общие на этаж.
После революции в каждую комнату-одиночку впихнули по семье — в порядке «уплотнения». Изобретательные граждане соорудили в своих жилищах антресоли и спальные места устроили там, как на верхней полке в поезде. Так и жили вплоть до 1965 года, когда дом решено было расселить и отдать под учреждения.
Тогда к участковому милиционеру явилась старушка и жалобным голоском попросила документ о смерти своей сестры, умершей ещё в 1943 году, во время войны. Оставшейся в живых сестрице было до того одиноко, что она не стала заявлять о кончине своей ближайшей родственницы, а оставила её тело дома. Покойница была худенькой (время-то было голодное), комната хорошо проветривалась — и произошла естественная мумификация. Высохший трупик милиционер обнаружил в кресле у окна.
