Ксения Егорова - Художественные музеи Голландии
Контрастом к взволнованной, трагической живописи старого Рембрандта выглядят картины его младшего современника Вермеера Дельфтского, и все же между обоими великими мастерами есть связующее звено, есть соединяющая их линия исторического развития. Она пролегает через творчество Кареля Фабрициуса (1622–1654) — талантливейшего из учеников Рембрандта, в свою очередь оказавшего заметное влияние на становление искусства Вермеера. Карель Фабрициус работал в мастерской Рембрандта в начале 1640-х годов и усвоил многое из искусства учителя: об этом говорят ранние автопортреты ученика, один из которых находится в роттердамском музее Бойманса — ван Бё- нингена (см. ниже). В то же время они убеждают нас в том, что Фабрициус не пытался подражать учителю. Вероятно, он понимал бесплодность такого подражания, а главное — был человеком иного склада.
Ян Вермеер Дельфтский. Диана и нимфы. Ок. 1653 г.
Маурицхёйс располагает небольшой его картиной, датированной 1654 годом — годом его неожиданной смерти (он погиб в Дельфте при взрыве порохового погреба). Это «Щегленок». Силуэт птички, прикованной тонкой цепочкой к своей жердочке, выделяется на фоне кремово-белой штукатурки стены. Изображение отличается убедительностью, доходящей до обмана глаз. К ней и стремился художник. Дощечка, на которой написана картина, некогда служила дверцей для стенной ниши, она должна была сливаться с белой стеной, чтобы непосвященные могли принять птичку за живую. Это был для Фабрициуса забавный пустяк, связанный с его опытами в области перспективы и изучения законов человеческого зрения, которыми он, по-видимому, интересовался. Подобная задача могла бы сделать живопись сухой и натуралистически иллюзорной, однако этого не происходит. Не думая об оптических экспериментах автора, мы восхищаемся живописными качествами его произведения, в котором точно найденная мера иллюзорности не нарушает художественной гармонии. Возможно, Фабрициус писал «Щегленка» непосредственно с натуры. Ясно, что его занимала передача дневного света, отраженного от белой стены, а также степень иллюзорности, совместимая с художественностью. Все это напоминает те задачи, с которыми нам уже приходилось сталкиваться в живописи Вермеера. Последний в известной мере унаследовал круг интересов рано умершего Кареля Фабрициуса. Это особенно заметно в таких его произведениях, как амстердамские «Служанка, наливающая молоко» и «Улочка», как гаагский «Вид города Дельфта».
Однако гаагский Маурицхёйс располагает и произведениями иного типа. К началу творчества Вермеера относится большая картина на мифологическую тему — «Диана и нимфы» (ок. 1653). Лишь маленький полумесяц надо лбом одной из девушек указывает на то, что перед нами Диана — античная богиня луны и охоты. Здесь нет рассказа о том или ином легендарном событии, участницами которого были бы богиня и ее спутницы — нимфы. Девушки спокойно моют ноги, совершая свой туалет. Однако простота мотива сочетается с продуманным величием художественного языка. Композиция с ее повтором склоненных фигур в обрамлении двух стоящих, из которых одна, одетая, повернута к зрителю лицом, а другая, полуобнаженная, — спиной, отличается ритмическим совершенством древнегреческого рельефа. Лица женщин задумчивы и сосредоточены, взгляды опущены; не замечая зрителя, они заняты своим делом. Их сосредоточенность не соответствует несложному занятию, зато находится в глубоком созвучии со всем просветленным, поэтичным внутренним строем картины.
Карель Фабрициус. Щегленок. 1654
Подобные настроения Вермеера, поиски своего собственного поэтического идеала нашли наиболее совершенное воплощение в написанной несколько лет спустя «Девушке с жемчужной серьгой». Подобно тому, как сияет огромная жемчужина у ее уха, так на темном фоне картины сияет бледное лицо, окруженное складками тюрбана из голубой и желтой ткани. Губы девушки полуоткрыты, взгляд обращен к зрителю — Вермеер прибегает к общепринятым приемам, которые служили для оживления образа человека на картине, для установления контакта между ним и зрителем. Однако в «Девушке с жемчужиной» оживление соединяется с такой незамутненной чистотой, такой внутренней прозрачностью, что зритель не в состоянии соотнести, связать между собой свой собственный реальный мир и тот, в котором живет она. Вермеер предельно убедительно, почти осязаемо передает пластику лица, блеск глаз и влажность губ девочки, послужившей ему натурщицей. В то же время он обобщает и форму и выражение лица, абстрагируя, очищая его от всего случайного. Живая девушка на картине превращается в идеал.
Перед нами «мимолетное виденье», «гений чистой красоты», как понимал его голландский мастер XVII столетия. И, как всякий идеал в искусстве нового времени, образ приобретает еле уловимый оттенок холодноватой печали — намек на недостижимость прекрасной мечты.
Своеобразным итогом творческих усилий нескольких поколений голландских живописцев, одной из абсолютных вершин искусства самого Вермеера является «Вид города Дельфта». Если маленькая «Улочка» из Рейксмузеума воспроизводила уголок этого города, то теперь перед нами большая панорама. Обе картины в равной степени отличаются «портретной» достоверностью. Точность изображения подтверждается не только старинными гравюрами, но и многочисленными зданиями, сохранившимися до наших дней. Известно даже, с какого места (из окна второго этажа ныне разрушенного дома) писал Вермеер свой вид Дельфта. Как и в «Девушке с жемчужиной», в «портрете» города есть своеобразная мимолетность, мгновенность увиденного: это город после дождя, когда в высоком небе еще толпятся облака, сквозь них местами виднеется голубизна и проникает свет солнца, подвижные пятна света и тени чередуются на зданиях. В противоположность их неопределенным, размытым отражениям в спокойной воде очертания и краски самих зданий отличаются особой, столь любимой Вермеером четкостью и чистотой.
Много недель, а может быть и месяцев, работая над этой самым тщательным образом исполненной большой картиной (известно, что работал он очень медленно), художник сумел сохранить ощущение определенного состояния атмосферы, хочется сказать — определенного момента в жизни города, в особой «жизни» архитектуры, пластическую и цветовую выразительность которой он воспринимал с необычайной остротой. Эта «правда минуты» оказалась столь точной и полной, что превратилась в «правду вечности» — образ Дельфта вообще, образ голландского города, образ Голландии.
В собрании Маурицхёйса великие мастера XVII столетия — Хальс, Рембрандт, Вермеер — выступают в окружении своих современников. Тут работы Терборха и Стена, Рёйсдаля и Арта ван дер Нера — пейзажи, портреты, жанровые сцены, то тихие, то шумные и жизнерадостные. Тут и обширная коллекция произведений известного голландского живописца XVIII века Корнелиса Троста, в частности серия из пяти пастелей, изображающая различные стадии холостяцкой попойки, — «Встречи друзей у Бибериуса» (1739–1740). Латинские надписи на старинных рамах иронически комментируют события: «Шумно было в доме», «Кто мог, шел; кто не мог, падал» и т. д.
Особняком в экспозиции музея стоит небольшой зал, посвященный немецкой живописи эпохи Возрождения. Здесь выделяются замечательные произведения Ганса Гольбейна Младшего (1497/98-1543) — «Человек с соколом» (1542) и в особенности «Портрет Роберта Чизмена» (1533), также изображенного с соколом на руке. Портрет отличается характерной для Гольбейна достоверностью, суровой сдержанностью образа и особой декоративной выразительностью широких пятен и локальных красок. Работы немецких художников служат и дополнением и контрастом к произведениям их нидерландских современников, выставленным в соседних залах. Между ними много общего, но есть и глубокое различие, проистекающее из своеобразия различных национальных культур.
Как и Амстердам, Гаага располагает наряду с музеем классического старого искусства большим Городским музеем, где представлено искусство XIX–XX веков. Он находится в новом районе, далеко от старого центра города, неотъемлемой частью которого является Маурицхёйс.
Музей Франса Хальса в Гарлеме
Город Гарлем в течение столетий был одним из важнейших экономических и культурных центров Голландии. О его былом расцвете свидетельствуют многочисленные старые постройки, до сих пор с окрестных равнин издалека видна могучая громада его средневекового собора. В отличие от соседнего Амстердама или быстро разросшегося Роттердама Гарлем в наши дни не стал крупным промышленным городом. Он отстал от века, зато во многом сохранил не только старую планировку, но и застройку XVII столетия.
