Pax Blank - В Шторме
Но он не хотел уничтожать того, в чье создание вложил так много. И хотя Палпатин хорошо осознавал, что его страстное желание может влиять на его решение, он был готов убить мальчишку, если это необходимо. Мальчишка был слишком силен, чтобы рисковать его неповиновением.
Палпатин научился этому на дорогостоящей ошибке своего мастера. В конце концов, именно Палпатин поднес нож к его горлу.
Бесшумное стальное лезвие - а не лайтсейбер, чей специфический звук сразу бы предупредил жертву. Будучи свободным от укоренившихся традиций обучающихся с детства форсъюзеров, Палпатин подобрал наиболее подходящее оружие для своей цели.
Факт, что Скайуокер также начал обучение, когда уже вырос, давал ему неожиданное преимущество - он не полагался исключительно только на Силу. Он предпочитал использовать более сбалансированный подход - применяя к ситуации свой быстрый и гибкий ум вместо того, чтобы немедленно погрузиться в Силу.
Да, Скайуокер будет также использовать хитрость, а не грубую силу, будет использовать все оружие из своего арсенала, что сделает его непредсказуемо опасным в любом столкновении.
Император улыбнулся - почти нежно - в этом они были очень похожи.
Он взглянул на мальчика, совершенно тихого и спокойного, как телом, так и разумом, потерянного в пустоте между забытьем и изнурением.
- Отдыхай, мой темный джедай. Завтра - начало новой жизни, - используя Силу, он подтолкнул мальчишку в глубокий сон.
И на сей раз джедай не сопротивлялся.
Неохотно убирая руку, глаза Палпатина задержались на двух темных капельках крови у лица мальчика - совершенных алых окружностях на фоне чистейших снежных простыней; манящих, гипнотизирующих…
Видение овладело им, развернувшись, как бесшумный взрыв - разрывающий в стороны действительность…
Он увидел волка ночью, дикое существо, которое часто приходило в его видения на протяжении двух долгих десятилетий, чуть слышимое во тьме, своенравное и непредсказуемое. Оно исчезло в волнении теней, как это было и раньше, и он уставился в пустое безмолвие…
Абсолютная тишина. Он нерешительно повернулся.
Около него, на коленях, в немой неподвижности стоял его падший джедай; в ниспадающем складками тяжелом плаще из густого и поглощающего весь свет черного меха. Покорно потупив глаза.
Волк в ночи… потяни слишком сильно его цепь - и он укусит.
Джедай встал, соболиный плащ скользнул вниз, открывая бессловесно протянутую руку с глубокими порезами, из которых сочилась темно-алая кровь, капающая с пальцев.
Глаза Палпатина были прикованы к протянутому сейберу, запачканному кровью - цвета гнева, страсти и предательства…
Это был меч Вейдера; мальчишка в конечном счете убьет своего отца?
Почему он давал меч Палпатину?
- Возьмите его, - проговорил его дикий джедай, хотя губы его не двигались.
Палпатин снова взглянул на лайтсейбер, на безупречные алые капли, стекающие по рукояти и падающие в ноги Палпатина, впитываясь в подол его плаща…
Жизнь, яркая и насыщенная.
Смерть, проливающая рубиновые слезы.
Смерть…
Видение исчезло, забирая воздух из легких Палпатина, и он вновь оказался в безмолвной тишине покрытой тенями комнаты - уставившись на пару капель крови.
Какое-то время он неподвижно стоял и размышлял над видением.
Значит, мальчишка убьет своего отца? Это неизменное, непреложное событие?
Зачем бы еще он отдавал сейбер Вейдера? Палпатин приказал ему сделать это, и он принес доказательство своего подчинения?
Что он видел? Возможное будущее или предупреждающий похоронный звон?
В любом случае он не слишком удивился - цена за большую власть и мощь требовала большего риска, большей бдительности и больших усилий для контроля. Это было нормально для него; он даже с нетерпением ждал этого.
Игра с высокой ставкой - единственная игра, достойная его внимания.
Было ли увиденное предупреждением, станет понятно в свое время. Видение всегда вооружало заранее - оно было даром просвещения. И теперь у него было знание, чтобы творить настоящее своими руками.
Глава 19
Люк медленно приходил в себя, абсолютно точно зная, что все изменилось. Не только он сам; всё. Ничто не больше не будет прежним когда-либо снова.
Он лежал с закрытыми глазами, несмотря на то, что окружающая реальность требовала его внимания - проникая сквозь веки мутным коричневым светом.
Повсюду витала Тьма, затрагивая и заполняя собой все вокруг, каждый предмет, каждую поверхность. Но она больше не выла в кромешной ночи, а съеживалась и скулила, ожидая команды.
Хотя он знал, какой великой мощью она обладала, как легко она могла высвободить свою силу. Знал, к чему она была способна… к чему был способен он.
Именно этот факт настолько изменял все?
Нет. Было что-то еще: неизбежное, предопределенное, неумолимо довлеющее и расставляющее все по своим местам, словно винтики в механизме.
Каждой своей клеткой он вслушивался в это глубокое безмолвие; ощущая его - древнее и первозданное, как дыхание галактики, как сама жизнь.
Все вокруг изменялось и эволюционировало - это было сущностью жизни. Быть живым означало быть в состоянии преобразования. Развития. Эта движущая сила медленно и неизменно перемещалась вперед, и он был бессилен против ее массы, против инерции, созданной с началом времени - это было все равно, как попытаться остановить вращение галактики.
Все изменялось. Ничто не могло избежать этого. Ничто не оставалось прежним. Ни даже Сила, ни Свет, ни Тьма.
Тьма наполняла его теперь. Она стала частью его. Он стал частью её, в созвучии.
Она гудела в воздухе, как столкновение атомов, мощная, убедительная. Невероятная, неограниченная сила, ищущая основание и желающая быть использованной, предлагая себя бесхитростно и безусловно.
Она ждала, выжидала.
Он ни звал, ни отклонял ее, слушая вместо этого звук своего дыхания, легкого и поверхностного. Слушая бушующий ветер снаружи, швыряющий град в толстые стекла окон. Помимо этого он слышал потрескивание огня в очаге и шелестящее перешептывание недалеко - может в этой комнате, может нет.
Он по-прежнему был абсолютно спокойным, и в теле, и в душе, странно отстраненным от факта своего крушения; все эмоции покинули его. Словно он был мучим так долго и много, что у него ничего не осталось - ни сожаления, ни позора, ни разочарования, ни раскаяния.
Да, он убил их, но… Что они ожидали? Разве они не заслужили своей судьбы? Он ненавидел их, ненавидел свою слабость - совесть, связывающую его руки, когда он знал, что мог остановить их в любое время.
Палпатин был прав – то, что находилось в его крови, сдерживалось слишком долго.
В конечном счете было неизбежно, что он набросится на них; оставался только вопрос: «когда», и «как».
Он не чувствовал себя виноватым, не мог; его действия находились слишком далеко от таких личных и ограниченных эмоций, поэтому любая реакция попросту игнорировалась. Никакие чувства не были равнозначны тому, что он совершил… поэтому он не чувствовал ничего вообще.
Смутно он признавал, что некоторая жизненно важная часть его самого закрылась, не в силах справиться с чудовищностью его действий. И на ее смолкнувшем месте зияла только ледниковая пустота - неподвижная, как деготь ночи; потеря была настолько глубокой, что Люк не мог думать о ней.
Но даже это знание не трогало его; он рассматривал себя словно с расстояния, как будто сам он находился в другом месте и наблюдал некий сюрреалистический сон, оставаясь в стороне от разворачивающихся событий, окутанный пустотой, покорностью и принятием, отстраненный и изолированный.
Он должен чувствовать горечь? Гнев? За то, что у него все было отнято? Что его разрезали с безупречно хирургической точностью, мучительно, по частям, в безукоризненном исполнении? Безжалостно и беспощадно: каждый разрез и разрыв проникал глубже прежнего, калеча и обескровливая, пока не осталась лишь пустая раковина далеких воспоминаний - сухая, как пыль пустыни.
Не осталось ничего. Ничего вообще - он не мог заставить себя даже попытаться вспомнить то, что потерял, не мог ни то, что вслух, но даже мысленно произнести свое имя. Он был ужасающе пуст и абсолютно спокоен одновременно.
И некоторым странным образом свободен; все кончилось. Все наконец кончилось. Факт, что он до сих пор жив, был… неожиданным. Нежелательным. Но все закончилось, признал он.
Означало ли это, что он сдался; означало ли это принятие? Он думал, что такие мысли будут горькими, мучительными, острыми и жалящими, раздирающими душу.
Но на самом деле он не чувствовал ничего. Абсолютно.
