Кирилл Берендеев - Осада (СИ)
Настя не сопротивлялась Борису, возможно, она поняла необходимость немедленных действий, а может, доверилась чутью Лисицына. Или слепой удаче, которая вела ее столь долгое время и не отпускает и поныне. И кажется, не намерена отпускать, она вцепилась в рукав куртки Бориса и побежала следом; рядом разорвалась граната, забрызгав ее асфальтовой крошкой, она не обратила на нее ни малейшего внимания.
Следом за ними, будто связанный с этой парой невидимой нитью, бросился Кондрат, он и прежде, в первых рядах готов был бежать под огонь противника, искренне надеясь не то на чудо, не то на знамение свыше, на что-то, долженствующее помочь ему, вывести из тупика, словно весь этот бой, весь кошмар бойни предназначался лишь только для того, чтобы отметить собой момент истины. В спешке он позабыл о пистолете, и вспомнил о нем лишь сейчас, когда пробежал первую сотню метров – что-то мешало, билось в кармане пиджака Опермана, пиджак был чуть велик, и карманы очень глубоки, как раз для ГШ-18; только так он вспомнил о пистолете, выхватил, чуть замешкавшись и побежал дальше. У памятника Ленину он уже нагнал парочку.
В этот момент новая осветительная ракета поднялась на сотню метров над их головами, опять превращая ночь в день на тридцатисекундный отрезок. Грохот автоматов стал оглушающим, пули засвистели, зазвенели под ногами, впиваясь в металл, застонали, взвизгивая, рикошетируя по сторонам, люди вокруг него падали, рушились, затем снова вставали, уже медленные, безразличные ко всему, и снова падали, скошенные плотным огнем защитников Якиманки, в эти мгновения, когда глаза, враз ослепнув от вспышки нового солнца, стали потихоньку привыкать к нему, он увидел Тихона, уже успевшего вскарабкаться на танк, вскрывшего люк и с хриплым криком, ярости и ликования, засаживавшего туда весь магазин до последнего патрона, автомат стрелял ровно три с половиной секунды и замер. Тихон сорвал его, вправил новый и продолжая стрелять, на сей раз веером с танка, крикнул, чтобы ему нашли Серегу немедленно. И спрыгнул. Снова перезарядил магазин, в это время к нему подбежал какой-то боец, чужак, не раздумывая он полоснул тому по горлу примкнутым штык-ножом. После чего свет снова погас.
Все это виделось Кондрату калейдоскопически, отрывками безумных видений, наслаивающихся одно на другое за доли секунды, выхватываемое с одной, с другой стороны, впечатываемое в память и медленно оседавшее там, столь неспешно, что следующий фрагмент успевал настигнуть предыдущий и примкнуть к нему, образуя ком умалишенных воспоминаний, особенно последнее – когда снова вспыхнул свет, уже чуть дальше, в районе Житной. Серегу бросили в ноги Тихону, тот поднялся на колени, пытаясь говорить, лицо его было разбито, вокруг свистели пули, грохотали разрывы, шум стоял кромешный, чудо, что Кондрат слышал каждое слово, произнесенное Тихоном. Жуткое чудо, ибо Тихон произнес:
– Я же сказал, вырву сердце, – и с маху всадил штык автомата в грудь Сереги, крутанул его по часовой стрелке, выламывая ребра, а затем, поднял мертвое тело на штыке и бросил на танк, после чего запустил в кровящую плоть руку, нащупал – все это заняло всего несколько секунд, но растянулось для Микешина на минуты – и выдернул сердце, еще трепещущее, еще пульсирующее, еще живое. И с всхлипом, жадно вкусил его.
Казалось, треск автоматных очередей и уханье орудий враз смолкло. Тихон медленно жевал кусок, потом выплюнул, с харканьем, презрительно, раздавил сердце тяжелым берцем:
– Дрянь, одни мускулы, жрать нечего, – и снова взялся за автомат, поднимаясь на броню танка, откуда и видно было хорошо и стрелять сподручней. Кондрат бросился к нему. В мозгу всплыли и жадно бились в глаза слова пророка Иезекииля: «И праведник, если отступит от правды своей и будет поступать неправедно, будет делать все те мерзости, какие делает беззаконник, будет ли он жив? все добрые дела его, какие он делал, не припомнятся; за беззаконие свое, какое делает, и за грехи свои, в каких грешен, он умрет». Ему сделалось страшно, не от вида пожиравшего сердце Тихона, но от пришедших на ум слов, заторопившись, он закричал истошно:
– Если праведник отступает от правды своей и делает беззаконие и за то умирает, то он умирает за беззаконие свое, которое сделал. И беззаконник, если обращается от беззакония своего, какое делал, и творит суд и правду, – к жизни возвратит…. – он замолчал. Слова в последний миг показались не теми, нужными, но совсем не теми, хотелось сказать от себя, выразить свое, но почему-то Иезекииль затмил его разум, подменил писанием искренность порыва, Кондрат задохнулся, когда подбежал к танку, позабывшись, стал лезть на броню, неумело, неловко, пистолет в руке мешал, он хотел уже убрать его, чтобы действовать обеими руками, так быстрее, так сподручнее.
Автоматная очередь, простучавшая где-то позади, достала его.
– Остановитесь, – прохрипел Кондрат, почувствовав удары в спину и невыносимую боль сменяющуюся невыразимой же слабостью. – Что же вы делаете, ужели неможно иначе?
На большее не хватило. Тихон, оглянувшись, смотрел на медленно отрывающего руки Кондрата, еще не поняв, подал ему свою, чтобы помочь забраться, но Микешин уже сорвался с колеса, рухнул, внезапно распрямившись, навзничь, голова звонко ударилась о вывороченный из мостовой камень, тело дернулось в последний раз и застыло.
– Вы мне еще и за него ответите, ублюдки, – вскричал Тихон, с колена стреляя из подствольника, несколько человек, бежавших к нему и целившихся на ходу, оказались разбросаны разрывом подлетевшей гранаты, он перезарядил магазин и докончил оставшихся в живых. – Все мне за всё ответите, все!
Борис замер, наконец-то нашел в себе силы отвернуться, закрыл лицо Насти, чтобы и та не видела. Все это время, добежав до мешков с песком, они прятались за ними, Лисицын положил свой автомат на бруствер, совершенно позабыв о нем, потрясенный до глубины души представшим зрелищем. По площади пробегали еще люди, уже сотни, кто-то с оружием, но больше без, спеша к месту боя, заведенные своим лидером, и не представлявшие, чем и как ему помочь, да и не думавшие об этом, лишь бы быть ближе к нему, как прежде, слушать и слышать его; они не видели происшедшего, но узрели Тихона сейчас, на броне, с автоматом наперевес, поливающего врагов свинцовым душем. Догорела очередная ракета, ночь обуяла поле сражения, и лишь сполохи, доносившиеся со стороны Серпуховской площади, освещали ее странным калейдоскопом беспрерывно, при каждой вспышке меняющихся картинок, изображавших захват укреплений Садового кольца на Якиманке.
Он очнулся только, когда новое солнце взошло на новые тридцать секунд, на сей раз так, что Настю ослепило – схватка на соседней площади превосходила с перевесом обороняющихся, кажется, в этот момент перешедших в контрнаступление. Наконец, он отбросил грезы, горячо зашептал Насте о необходимости пробираться дальше, прочь от места сражения, на захваченные территории, она слушала его, не переча, она полностью отдалась ему в этот момент и всякое изреченное им слово, казалось абсолютом, непререкаемой истиной. Прочь, так прочь, они поднялись и на полусогнутых побежали к Якиманке, в сторону ближайших домов, уже очищенных добровольцами от врагов.
– Автомат! – внезапно спохватившись, воскликнула она, Борис только махнул рукой, она, почувствовав небывалую уверенность в выбранном мужчине, поспешила следом. На полпути Борис остановился и подобрал ГШ-18 поверженного Кондрата, как им пользоваться он представлял плохо, увлекая Настю, он бросился мимо разоренной взрывами церквушки, мимо ограды здания МВД, он перебежал на противоположную сторону улицы, к разоренному кафе, заполоненному трупами, некоторые уже вставали, он попытался стрелять, не очень удачно, и потащил Настю дальше, в центр, надежный и безопасный.
Между японским рестораном и еще одной церковью, у развороченной ограды которой лежало с десяток трупов, он остановился. Услышал трескотню автоматов со стороны Якиманского переулка – в его сторону бежало несколько десятков бойцов в камуфляже, расчищая себе путь от обратившихся в бегство добровольцев. Пули засвистели, запели привычную песнь вокруг него, Борис в ужасе оглянулся – в этот миг танк, на котором стоял Тихон, стрелявший в засевших в МВД бойцов внутренних войск, осветился ослепительным заревом гранатной вспышки, Тихон исчез в ней, ровно его никогда и не существовало прежде, Борис беспомощно замер, глядя на это, несмотря на пули, на бегущих в его сторону спецназовцев, и лишь дерганье рукава, вывело его из состояния нового ступора.
– Живо вниз, – это был доброволец, невысокий и худощавый, приведший Бориса в чувство, – Да в колодец, я прикрою. И вы тоже! – крикнул он другим, выскочившим из японского ресторана, явно беженцам, как и Лисицын, впервые державшими оружие. – Да штыком поддень, штыком, – посоветовал он, отвлекшись лишь на то, чтобы осадить пыл спецназа, выпустив по набегавшим весь магазин и опорожнив подствольник. Наконец, Борис отвалил крышку канализационного люка и заглянул вниз, на склизкие скобы, уводившие в неведомую глубину, почуял вонь, ударившую в ноздри. Боец едва не столкнул его вниз, перезаряжая автомат, он подошел чуть ближе к колодцу. Борис спешно начал спускаться, следом за ним поспешила забраться и Настя. Разрыв гранаты высыпал им на головы новую порцию асфальтной крошки.
