Татьяна Мудрая - Фантош
— Кстати, как Кахина? — спросил он.
— С Ирмой всё отлично, Бол-Кунац о ней позаботится, — ответили ему. — Совсем взрослый мальчик. Диана с ними со всеми, так что тоже в безопасности. Прочее сами узрите.
Лампы тлели из последних сил. Даже над конторкой портье.
— Узрю? — отчего-то Виктора задело последнее слово, и он повысил голос. — Да здесь темно, как у негра в… за пазухой. И вообще, я двое суток не пил, а питался одной чёрствой булкой с вареньем.
И круто свернул в ресторан.
Электричество и здесь дышало на ладан, как всё прочее. Зал был полон дождя и мокрецов, спящих, сидящих и лежащих. Все они были без повязок, лысые головы квадратно поблёскивали в свете луны. В баре таким де призрачным блеском сияли бутыли с разнообразными наклейками.
— Люди добрые, вы там всё вино в воду превратили, чи що? — спросила Уррака. — Если в кране нет воды, значит, она факт должна быть в бутылях? Ну, если кто так испохабил мой яблочный сидр прямого отжима — мало ему не покажется. Нашему славному демиургу похмелиться охота.
Говоря так, она бойко пробиралась через толпу — кое-кто из сидящих поворачивал голову и даже вроде как улыбался.
— Нате вам, — втиснула в руку Банева тетрапак со свёрнутой пробкой. — Лучший в мире яблочный нектар. И пошли-ка отсюда живой ногой. Дождик скоро выключат, а уж тогда…
Не успели оба выбраться из стен, как небо иссякло, и сразу на всех поверхностях, залоснившихся от влаги, как старый сюртук, заиграло новорожденное солнце. Виктор оглянулся — нечто странное, страшное и неописуемое творилось с гостиницей, с санаторием, с виллами, — да и со всем городом. Таяло, как глыба снега в оттепель, словно кусок сахарной головы в горячем кофе, оседало грязной пеной и расплывалось.
— Что…
— Просто один вечно пьяный бог решил проснуться, — сказала Уррака. — В точности по Генриху Гейне. Два дня вдохновенно строчил пёрышком и о своём гниловатом мирке не вспоминал. Вот оно и то самое вышло. Да вы пейте, пейте. Спиртного на том свете вам нипочём не дадут.
С некоторым недоумением Виктор посмотрел на свою руку, сжимающую даже не полупустую упаковку, а ручку фарфоровой чашки, где курилось паром нечто тёмное. Такие же точно посудинки были на подносе, который сам собой возник в руках женщины. Краем глаза Виктор отметил, что поднос был серебряный с чернью, кубачинской работы, а чашки — из блестящей белой керамики.
— Странная вы женщина. Кто вы на самом деле, интересно?
— Я-то кто? Ваш по гроб обязанный и благодарный читатель. Ну, ещё пряха, ткачиха и вязальщица, — Уррака сбилась с пафосной интонации и хрюкнула в одну из чашек. — Типа как самая главная Мария. Мастерица варить кашу… То есть кофе, натурально.
— Что с городом? Вы должны знать. А с людьми? — спросил Банев и с какой-то зловещей рассеянностью отхлебнул напиток.
— Не удержался город. Поплыл, как любая мара. Миражом его назвать — слишком много чести, миражи ведь получаются от поистине сущего. Люди? По-моему, всю ночь убегали и отстреливались. Вы в порыве вдохновения весь перформанс мимо ушей пропустили.
— А мокрецы? Чёрт, они же все собрались в том зале.
— Нет мокрецов, — проговорила женщина. — Это же големы были. Стражи и няньки. Люди Дождя. Зачем необожжённой глине так нужны дождь и туман? Чтобы не шла трещинами. А вынутой из гончарной печи — дело иное. Сосуд, вмещающий в себе мудрость всех земных поколений.
— Кажется, все мы нынче такие, — отчего-то добавил Виктор, будто сам напиток говорил в нём. — Мы ведь сами Адамы. Сами из той же глины. Красной и необожжённой. Царапнешь шкурку — не кровь потечёт, а глина. И с писком высунется вместо языка рулончик бумаги с чужими словами.
— О! Набрался, знать, и своего ума, — Уррака поставила поднос на ступеньку — чудом сохранилась от будки гостиничного охранника, но вела уже в никуда. Взялась за отмеченную собой посудину. Отпила глоток и широким жестом дирижёра обвела пустой чашкой окрестность.
— Что в первую очередь делает кофе правильным, — произнесла философски, — это чистая вода.
— Верно говоришь, тётка, — отозвался Тэдди. Он почему-то сидел на той самой ступеньке, скособочившись и вытянув больную ногу.
— Поранился? Вот, и так всегда. Вольно было вам всем меня не слушать, — вздохнула Уррака.
— Привет, Тэдди. Ты чего здесь? — спросил Виктор. — С грузовика упал?
— Ага, — сказал Тэдди и потянулся к подносу. В руке, как по волшебству, оказалась такая же посудина, как у тех, кто стоял, но полная. — Набились, как сельди в бочку, некуда ногу вытянуть, так сноха ещё сервант тащит. А о Валерке ни гу-гу. Я плюнул на них и остался. Все одно моё меня не минует.
— Это уж точно, — рассмеялась Диана. Грациозно наклонясь, подхватила поднос с земли и тоже стала пить, балансируя всеми предметами, полными и пустыми, с ловкостью бывалого жонглёра.
— Ловко у тебя выходит, — сказала Уррака с завистью. — Вырастила специалиста по заварке не чая, так кофия. Так что всё, умываю руки, как Пилат. Угощайте вон их с Виктором сами.
И показала подбородком.
Там от свежевымытого, в легких облачках горизонта уже шли четверо, легко рисуясь на яростно-синем небе. Впереди Бол-Кунац со свежими усиками и бородкой, чуть дальше — Ирма под руку с Кахиной, загорелые, босые, в ситцевых платьях, которые были им заметно коротки. А в арьергарде — Валерианс в одних трусах и без следа прыщей и моровой скорби на хитрой физиономии.
- Вот и распрекрасно, — сказала Уррака. — Как раз четыре порции кофе осталось. А теперь — теперь давайте подумаем радугу».
Заумная штучка. Надо же — ваши дети вам не принадлежат? И вообще призыв к бунту, решил попервоначалу Алек. Желание вмиг повзрослеть и перепихнуться. Свадебный венец — делу конец. Вот ведь… гадство.
Вспоминать в его положении — растравлять душу. Вспоминать — возвращаться к прежнему себе, во всей красе своего недомыслия.
В бытность студентами его поколение тоже хотело независимости. Финансовой: родителям было трудно слать переводы в столицу края, это оправдывало молодых. Кто подрабатывал на ткацкой фабрике мотальщицей шпуль, кто на вокзале грузчиками. Позже, на волне тотального увлечения походами, появилась возможность шить спортинвентарь. Особым спросом пользовались рюкзаки, которые шили кое-как и мерили не в литрах, а…
Произошёл тогда всем памятный анекдот. Трое из мужского общежития, в том числе сам Алек, тогда просто Алехан, напились в получку. И один из них, имя забылось, осталась только фамилия смешная, Иночкин, щуплый такой и малорослый, совсем на ногах не держался. Пробило, что называется, насквозь. А вахтёры тогда были строгие, не то что нынче. И догадались друзья засунуть Иночкина в большой рюкзак. Земеля — вот как звали третьего — вздел торбу на оба плеча и благополучно переволок через вахту.
После того рюкзаки определяли так: пол-Иночки, один Иночкин, два Иночкина…
Алек тогда рассмеялся — а потом стукнуло в голову: я же сам себе вот теперь сказал, что сторожа в теперешнее время аховые…
Вечер августа — не самое тёплое время суток, да и года тоже. Сунул в карман пиджака паспорт и проездной, захватил сумочку-визитку — кошелёк, болоньевый плащ внутри. Решил нанести пасынку визит. Если по-хорошему, самое ему время зубрить свои культурные науки. Худлитературу и архитектуру вперемешку с историей.
Сообразил, что днём сестре для входа нужен лишь паспорт. С четырнадцати лет — даже не с шестнадцати, как раньше. Правительство обеспечивает себе избирателей.
Вошёл, козырнул документом. Пробормотал охранцу для-ради приличия:
— К сыну наведаться. Номер комнаты знаю.
В самом деле знал. Но — что там не сконтачило или накосячило?
Внутри жарят допотопные обогреватели. И толпа голых по пояс негритосов обоего пола, будто в Лумумбе или геологоразведочном старых времён. Барабанная дробь, потная спираль и невнятное белозубое лопотание.
— Где Зорикто? — спрашивает Алек. — Зо-рик-то.
— В парк проветрился, — отвечают.
Да что они все тут делают? В чужой комнатушке? Греются или гуляют?
Еле вырвался наружу — и дальше.
Парк был огромный и запущенный. Фига с два отыщешь нарочно, а нечаянно — чёрт лысый тебе в помощь.
Потому что двигался он будто по запаху какому. И кустов не раздвигал, и в компании на скамейках не вглядывался. Кафешки и вообще стороной обходил.
…Один черно-белый на проплешине. Большой и двигается.
Двое. Чёрные брюки и свитер с горлышком, поверх — белые косодэ и хакама с резкой поперечиной чёрного же пояса. Слились, сплелись — видно, грязи не боятся. Смеются едва слышно — над ним? Над всем миром?
Отшвырнул дочь вбок. Выгреб из-под неё парня, сам навалился. Всей тяжестью. Обеими руками как молотом…
Вопль:
— Опору зорька работай как я показала…
