Павел Буркин - Обречённые. Том 1
— Эй, а ты кто? — спросил невысокий дядечка, напоминающий ангела — правда, грязного и вонючего, будто только что из канализации, с кожистыми, как у нетопыря, чёрными от копоти и липкими от машинного масла крыльями. А длинный и голый, как у исполинской крысы хвост, что высовывался в прорезанную в комбинезоне дырку, напоминал о другом сверхъестественном существе. В руке существо держало гаечный ключ, местами чёрный от копоти, местами рыжий от ржавчины. Из карманов на комбезе выглядывали гаечные ключи калибром помельче, ржавое зубило, совсем не ржавый штангенциркуль, между крыльями за спиной мужик прицепил дрель на батарейках. «Ангелочёрт» был деловит и немногословен.
— На замену я. Двуглавый Боря прислал…
— Клал я на твоего Борю, только и умеет, что бухать да серить. Значит, я — Петрович, так и называй. Завцеха. Я тут главный, скажу головой в дерьмо прыгать — прыгнешь, скажу жрать его — сожрёшь. Без меня не шагу. Или вообще спи — для завода это будет лучше. Наплодили, понимаешь — скажешь болт в гайку вкрутить, так всю резьбу сорвут, дебил-лы… Звать-то как?
— Эрхард… Мэтхен…
— Как-как? Блин, и не выговоришь — из-за Барьера, что ли? Ладно, будешь Эдиком Меченым. В общем, бери ключ… Да не этот, вон тот. Руки у тебя нормальные, может, и в голове не дерьмо. Давай уже, тащи стремянку, кронштейны проверить надо. По этой трубе такая дрянь течёт, если лопнет, все мигом сваримся!
Сам «ангелочёрт» стремянками не заморачивался. Захлопал крыльями, брызнули во все стороны капли машинного масла и клочья сажи — и взмыл под потолок. Часто-часто работая крыльями, почти как комар (цех наполнился хлопаньем, хлюпаньем и хряпаньем), мутант облетал многочисленные трубы, агрегаты, какие-то люки, заслонки и датчики. Он что-то нажимал, закручивал гайки и метизы, в паре мест, включив дрель, с железным лязгом просверлил несколько дыр. Видно было, что на нём всё и держится: он один и был посвящён в технологии производства, по крайней мере, на уровне: «Если сделать то-то, получится то-то». Остальные без его команд боялись ступить и шаг. Всего в цеху было ещё че… мутантов двадцать, один хлеще другого.
Был огромный ком чего-то полупрозрачного, студнеподобного, передвигавшийся при помощи вырастающих, а потом втягивающихся ложноножек. Глядел, выстреливая из аморфного тела глаза на стебельках, и тут же втягивал их обратно, стоило остановиться. При этом ничего подобного глазам или требухе в полупрозрачной студенистой массе было не заметно. Мэтхен никак не мог объяснить парадокс. Получается, глаза он образует так же, как ложноножки, а потом они бесследно растворяются в общей массе? Но как такое может быть, ведь глаз — орган, мягко говоря, довольно сложный? Или нет? Мэтхен не был биологом, он и историком-то был узкого профиля, а потому и не мог ответить, есть ли такое в нормальной природе. Больше всего существо напоминало выросшую до трёх метров в длину амёбу. Его так и звали — Амёмба.
Но, как ни странно, толк от амёбоподобного мутанта был: он с лёгкостью ползал по стенам и даже потолку, при нужде ложноножки могли удержать хоть кувалду, хоть гаечный ключ, хоть сварочный аппарат. Вдобавок существо обильно выделяло озон, особенно когда устанет или напряжётся. На первый взгляд оно должно было испускать, как многие мутанты, адскую вонь, вместо этого рядом воздух становился чище. Вдобавок Амёмба, как звали удивительное создание, могла (или мог, или могло — какого оно рода, не знало и само существо; пары ему ещё не родилось) говорить. Правда, неразборчиво, мокро чавкая и булькая. Когда не отзывалось на слова Петровича, оно непрерывно рассказывало непристойные анекдоты. Мэтхен сообразил: существо тут было за кондиционер, радиоприёмник и заодно мальчика на побегушках. Очень удобно.
Остальные, по подкупольским меркам, были самыми обыкновенными: трёхглазыми, двухносыми, с ослиными ушами и змеиными головами. Они разнились в количестве, размерах и внешнем виде конечностей, но, по крайней мере, хотя бы чем-то напоминали людей… Ну, разве что, пятиногий чешуйчатый свинорыб, что носился по цеху и дополнительно веселил всех заливистым лаем.
Или эта, как её… Глюка Козюлина, грудастая блондинка, у которой поменялись местами голова и зад. Есть ей приходилось на корточках, снизу запихивая еду ложкообразными беспалыми руками, а испражняться — нагибаясь, как остальные мутанты делали, когда тошнило. Думала она, кстати, тоже седалищем — оттого, наверное, и соображала соответственно. Ну, и штаны приходилось постоянно приспускать, чтобы могли видеть кокетливо подведённые углём глазки…
Словом, в цехе работал слаженный и дружный коллектив, уже предвкушающий вечерний поход к краникам, оттого весёлый и незлобивый. Только все почему-то стали докапываться, почему «Меченый» и что это за метка такая. Чуть не раздели догола, чтобы выяснить — хорошо, Петрович работать потребовал, а блондинке метко бросил в головозадницу молоток. Попал, но та только удивлённо ойкнула. Через час Мэтхен, он же Эдик Меченый, был своим в доску для всех. Вдобавок Петрович здорово поднял его авторитет, буркнув:
— А ты ничего чувак. Главное, руки не из задницы, и не задницей думаешь…
— Не потерплю!!! — тут же взвилась, решив, что опять шутят насчёт её головы, Глюка. — Не сметь склонять мою попу, каз-зёл!.. Танцуй, Подкуполье… И плачь, Забарьерье… А у меня такая классная попа, поверь мне…
Мэтхен не сразу сообразил, что она поёт: слова доносились из-под штанов, оттого голос казался глуховатым. Да и песня была незнакомой — Подкуполье уже больше века отрезано от остального мира — но задорной и игривой, в какой-то миг Эрхард осознал, что тоже подпевает.
Его оборвал звонкий удар рельса, потом ещё один и ещё. Рельс висел под потолком на тросе, а бил в него Петрович, изо всех сил работая крыльями, и с натугой махая пудовой кувалдой.
— Конец смены! Всем расходиться! — крикнул из-под потолка ангелочёрт и выронил кувалду. Перепади такая в голову Мэтхену, второго удара бы не понадобилось. Но в тело «амёбы» кувалда канула даже не со всплеском — с тихим хлюпаньем. «Амёба» поползла к выходу, а кувалда осталась валяться на полу. Только прозрачная влага, неотличимая на вид от воды, напоминала, что предмет прошёл сквозь тело чудовища. И снова пахнуло озоном, дышать всем враз стало легче.
Но народу было наплевать. Завцеха Петрович по воздуху, остальные — пешком потянулись к дальнему бараку, к которому выстраивалась огромная очередь. Усталые лица, ряшки, морды, репы, хари оживились, народец загалдел — и по обрывкам реплик Эрхард-Эдик понял, что очередь — к месту раздачи баланды. Собственно, в народе заветный барак так и именовали — Раздача.
От барака зависела вся поселковая жизнь: крыс и ворон мало, их поди ещё поймай, а там, где собирается стая, ещё неизвестно, кто кого поймает. А сотворённая из химикалий, на первый взгляд несъедобных, баланда худо-бедно позволяла не протянуть ноги. Из чего она состояла, и как делалась, никто не знал. Работала автоматика, каждый день ровно в девятнадцать-ноль-ноль в реакторы загружались ингредиенты, в восемь тридцать вечера начинался синтез, и к девяти часам, к концу смены, несколько тонн как бы еды были готовы к употреблению. Оставалось взять у угрюмого бородатого мутанта с одним огромным глазом вместо пупка, зато аж шестью разнокалиберными руками, миску побольше да почище — и тащиться к одной из торчащих в стене трубок. А там вообще просто: нажимаешь клапан — и в миску, пока держишь, течёт горячая жижа. Больше, чем может влезть в миску, всё равно класть некуда. А народ бдит, за попытку простоять у трубы дольше, чем нужно, чтобы выхлебать через край, можно получить по репе. Хотя баланда всегда остаётся лишняя — ведь население посёлка не растёт.
Дойдя до раздачи, Эрхард долго примеривался к столу с мисками: какую выбрать? Понятно, что надо побольше, голод — не тётка. Но самая большая, и вообще большинство крупных, загажены до черноты. Миски были пластмассовые, исцарапанные когтями, клешнями и зубами, жестяными и железными — последние местами покрылись ржавчиной. Вид был такой, будто ими пользовались много лет, но ни разу не мыли — хорошо, если вылизывали. Так, наверное, и было, да и немудрено: сам бы он не рискнул мыть посуду здешней водичкой. А уж пить её, да ещё в некипячёном виде… С дровами в посёлке тоже напряжёнка: леса вокруг совсем измельчали и выродились, да и почти не горели пропитанные чёрной слизью деревца. Выживали, кто как мог: кто дрожал и лязгал зубами долгими зимними ночами, кто тащил с завода мусор и грелся у коптящих вонючих костров, многие оставались ночевать на заводе. Там ведь как — заслонку откроешь, и пойдёт тепло. Правда, вместе с ним — и ядовитый даже для мутантов дым. Так что погрел лапы — и освободи место другим, пока в отвал не потащили.
…Со смачным хлюпаньем бурая масса полилась в относительно чистую миску. Она напоминала жидкую кашу или густой гороховый суп, а с учётом цвета… Нет, о таком во время еды лучше не думать. Часть брызнула на руку, Эрхард машинально слизнул. Ни вкуса, ни запаха. И на том спасибо — не воняет. Ложки не полагалось, Мэтхен стал прихлёбывать через край, чувствуя, как разливается по телу приятное тепло. Есть можно: после двух дней впроголодь и это праздник.
