Татьяна Мудрая - Фантош
Сколько он тут пробыл — потом никто не мог для него вычислить. Страха не было никакого, радость не имела под собой оснований, но и обычная меланхолия грозилась его оставить.
Левиафан вынырнул из воды. Кахина сидела на его круглой спине, поджав ноги и распустив по плечам кудри, и ликующе махала берегу сразу двумя руками. Плечи и грудь были покрыты ярко-алыми метками, кровь текла по бокам зверя, смешиваясь с океаном. Соль к соли.
— Не бойся, дядюшка. Это были влюблённые. Это от их радости на мне следы поцелуев. «Губы» и «рана» не одно ли слово на французском? — крикнула она издалека.
— Что там внизу? — закричал он в ответ. Каждый звук тотчас становился круглой жемчужиной и катился по тихим волнам.
— Города из кораллов. Живые цветы и деревья. И ничто не давит, будто ты житель всех водных горизонтов зараз. Говорили, в том мире ты был неуязвим. Не хочешь проверить себя в этом?
Но он, напротив, попятился. Сделал шаг, другой — и оказался в мире умирающей Радуги.
— Я знал, что вы здесь, Леонид, — сообщил Камилл. — Я искал вас.
— Здравствуйте, Камилл, — пробормотал Горбовский. — Наверное, это очень скучно — всё знать.
— Есть вещи и поскучнее, — сказал Камилл. — Например, жить и умирать попеременно.
— Как дела на том свете? — спросил Горбовский.
— Там темно, — сказал Камилл. Он помолчал. — Но иногда бывают до странности светлые видения. Сегодня я умирал и воскресал четырежды. Каждый раз было очень больно.
— Четырежды. Рекорд.
— То, чего я хотел, никак не получается. Стоять на пороге, не осмеливаясь войти, — даже для меня пытка. А ведь хлопок двух ладоней может и не состояться.
— Камилл, скажите мне правду. Вы человек? Я уже никому не успею рассказать.
— Я последний из Чертовой Дюжины. Опыт не удался, Леонид. Вместо состояния «Хочешь, но не можешь», состояние «можешь, но не хочешь». Это невыносимо тоскливо — мочь и не хотеть.
— Не могу судить, Камилл. Для такого, наверное, богом надо быть. И чтобы судить, и чтобы испытать на себе.
— Зачем богом? Просто одной удивительной девочкой, которая, похоже, может всё — оттого что не хочет ничего. Хотя её теперь, пожалуй, не спросишь.
Горбовский приподнялся из своего шезлонга. В лицо ударил горячий воздух.
— О чем вы? Как такое может быть?
— Сам не могу разобраться. Впрочем, у нас имеется минут пять. Вставайте и пошли — те две картины, пожалуй, ещё не перевернуло злым ветром.
Они почти бежали. Сзади горстка отважных входила в море под горделивый распев о воде, стоящей по грудь. Но в голове у обоих, Горбовского и Камилла, почему-то звенело совсем иное:
Какие синие глаза
У девочки моей…»
— Типичное стругацкоборчество, — сказал Алексей вслух. — Искажение текста по типу «Я знаю, как надо».
«Хотя ведь сами братья не выдержали характера — отменили конец света на отдельно взятой планете, — добавил позже в качестве оправдания. — И Горбовский им потом пригодился, и Камилл… И, кажется, Пишта — впрочем, о Пиште не помню. В общем, мечта чувствительной детки — чтобы все герои остались целы».
Тоже, кстати, сплав и мешанина, пришло ему в голову, когда он уже подложил книжку туда, где была. Как его? Гоголь-моголь. Кадала-мадала. Ирландское рагу. Картины ведь явно того самого Дондурова. Вон, в гостиной почти такие же висят. Борьба спрута с кашалотом, бобра с ослом, добра со злом… Либо Лавкрафт, либо подражатели. Навряд ли Гая с Зориком снизошли до классики скорее всего, фильм «Дагон» скачали. Или как там его. О преемнике достопочтенного Ктулху.
Эта мысль так довлела над всеми прочими, что, выйдя в гостиную, Алексей спросил жену:
— Как по-твоему, нам не стоило бы купить домашний кинотеатр?
Эля чуть удивлённо посмотрела на него:
— Все компьютеры с неплохим разрешением. И звук можно сделать объёмный, если надо.
— Может, я хочу устраивать семейные просмотры по выходным.
Улыбнулась:
— Сам ведь говорил на днях, что дорого.
— Для единения малой ячейки общества ничего не жаль.
Ляпнул — и сам пожалел: впервые признался не одному себе, что неладно в доме. Пока ещё эти неполадки лишь чуточку заметны.
«Сводить старушку снова в тот самый ресторан, — подумал. — Хотя удивится, наверное».
А Эля тем временем говорила:
— От телевизора мы давно отказались — излучает прямо в мозг, минуя зоны логического контроля. Почти что транскраниальный магнитный стимулятор. Теперь ты хочешь того же, но в куда большем объёме.
— Я тебе не медик, дорогая. Со мной надо говорить на общепонятном языке. Будь проще — и люди к тебе потянутся.
Сказал — и сразу подумал, что лишнее. Не потому, что жена изменилась в лице, а из-за того, что не изменилась вовсе.
Добавил торопливо:
— Я не настаиваю. Но дети у нас даровитые, тянутся к любого рода знаниям, так можно и развлечениями их побаловать. Финансы позволяют.
— Не забывай, нам придётся их учить. Уже сейчас.
— Гаянке так необходим этот её бойцовский клуб? Только храбрей от этого становится и безрассудней. Всё меньше этих… сдерживающих моментов и начал. Ну, я понимаю — иначе компьютерная зависимость засосёт.
Спросил — и не получил ответа вообще.
Знала ли жена, что Алексей начал выслеживать детей? Знала ли сама о попытках Гаи и Зорика сочинять? Обыкновенно такими вещами хвастаются прилюдно, думал он. Так что я вовсе не шпионю.
Но дети, по всей видимости, думали иначе. Ни один, ни другая не показали, что заметили отцовы визиты. Может быть, и вправду не обратили внимания. Однако томики мэтров перестали валяться где попало, почеркушки аккуратно почистили ластиком, а уж закладок в них и вовсе не оставалось. Впрочем, дети взрослели, становились аккуратнее. Если и была разница в талантах, то сгладилась — финишную ленточку оба готовились пересечь в один и тот же год, уже было договорено, что после восьмого класса Гаянэ поступит в элитный колледж восточных единоборств с изучением языков: японского, корейского, кажется, даже арабского. В пятнадцать лет девочка по-прежнему ненавидела юбки, но в обычной униформе — клёши от колена, приталенная «этническая» блуза, короткий плащ или полушубок — выглядела куда более женственной, чем в них. В школе — ещё ученица, дома и на улице — уже барышня. И слава всем святым, что могла за себя постоять. Это прямо-таки было у неё на лице написано. Никакого синдрома жертвы и провокации насилия, ни в коем случае. Скорее уж это относилось к Зорику, который неизменно шествовал рядом с сестрой: неожиданно вытянувшийся вверх, тонкокостный, гибкий, в вечных своих окулярах — на контактные линзы не соглашался, потому что неудобны. «Боится, что от толчка наземь выпадут, или не хочет казаться большей девчонкой, чем и так есть?» — думал Алексей про пасынка. В куклы Зорикто вроде как больше не играл — достиг незримого уровня мастерства и остановился. Зато себя начал одевать почти изысканно: во всё чёрное и длинное плюс шарф до самых ушей, закрывающий рот и подбородок. Волосы стянуты широкой резинкой или вольно распущены по плечам даже в мороз: разве что вязаную полоску на лоб и уши натянет.
Жена, не Эля, а чётко «Эльвира Зиновьевна», отдалилась от кухонного станка, препоручив его детям: готовили они нисколько не хуже. Ирина вновь стала захаживать к ним в дом, но уже на правах бескорыстного друга семьи. Может, и перепадало ей наличности, кто разберёт, — домашние в связи с занятостью наукой и ремёслами не раз поручали ей продать-купить. Алексея не посвящали — мужчине это не должно быть интересно, с какой-то непривычно лёгкой интонацией говорила супруга. Иногда сам супруг удивлялся, как его занесло в эту семью. Но лямку тянул безропотно. Однажды спросил было: «А Зорик что — не мужчина?» Благоразумно воздержался. Зорик был — просто уже в силу того, что был. Ещё меньше своей сестры вписывающийся в какие-либо рамки. По крайней мере, рамки тех прошлых времён, которые Алексей понимал. Когда он пожаловался на это — не семейным, оказавшейся рядом Ирине, — то получил в ответ:
— Мальчик успешно социализуется. Кажется, после окончания собирается заняться компьютерным и практическим дизайном.
— Я считал, ему прямая дорога в университет.
— Одно другому не помеха. Вы же не будете против, если ваш пасынок заработает на дальнейшее образование?
Отчего после долгих лет прозвучало это «пасынок»? И почему он, Алексей, безропотно такое проглотил?
Он был терпелив. Слишком терпелив и слишком долго занимал выжидательную позицию.
Пока не обнаружил очередное послание в книге. Даже несколько таких. Причём похоже было, что их выложили на отцово посмотрение специально. С оттенком «на, подавись, наконец», внезапно понял Алек. И специально улучив момент, когда он остался дома один. Такое случалось в последние годы всё чаще и тем более летом, во время отпусков — дела в его НИИ шли по отлаженной колее.
