Дамир Соловьев - Русские писатели и публицисты о русском народе
Впрочем, говоря вообще, что́ же и явили мы Европе, за что́ бы ей следовало уважать нас? Какую мысль, какое знание, какое открытие? Чем дарит Европу Россия? Да только балетными танцовщицами! Если не головою, так ногами мы действительно взяли! Зато как и услаждается национальное самолюбие русских патриотов при виде восторга, в который впадают иностранцы от искусства русских танцовщиц. Поблагодарим этих единственных представительниц русского народа, вызывающих сочувствие Европы! Quels jarrets, quels mollets[333], восклицают французы, и с какой гордостию слышит эти возгласы русское ухо!
Русские за границей – это мольеровский bourgeois gentil-homme[334], мещане во дворянстве. Подобно тому как последние стыдятся своей родни и отрекаются от своего происхождения, так и русские спешат осудить вслух иностранцам всё русское, унижаясь, просят извинения для грубой народности русской и восхваляют всё заграничное! Где нет русских путешественников! По официальным данным, приведенным в одной из статей октябрьской книжки «Русского вестника», оказывается, что в 1860 году отправилось за границу 275 582 человека. Страшная цифра! Какая местность необъятной России не выслала сюда своих представителей! Уржум, Белебей, Стерлитамак, все уезды Оренбургской, Казанской, Вятской губерний потянулись в Париж, в Дрезден, в Баден! Помещики и помещицы, до старости лет дожившие в своих деревнях на сытном хлебе, в барском неглиже, халатах, капотах и беличьих тулупах; потревоженные, как стая диких уток выстрелом охотника, отменою крепостного права, поднялись стаей и опустились на Европу. Можно было думать, что вот они-то, по крайней мере, явят иностранцам что-нибудь свое, оригинальное, – хотя бы и уродливое, – ничуть не бывало! Они действительно очень оригинальны за границей, но не самостоятельностью, а преизбытком душевного раболепства перед иностранцами вообще, перед французами в особенности.
Смотришь и не веришь: какая-нибудь мамадышская барыня, весь свой век солившая грибы и расправлявшаяся по-барски с мужиками, побывав в Париже, уж и жить-то не может без Парижа, – и замечательно, что чем отдаленнее край России от Москвы или Петербурга, тем сильнее тянет помещика оттуда – именно в Париж.
275 тыс. русских! Что внесли они нового в Европу? Какой новый элемент общественной жизни? Познакомили ли хоть с Россией? Познакомили действительно – с ее недугом, с полною деморализацией русского общества в смысле политическом и общественном, с его отчуждением от русской народности, с его духовною зависимостью от европейского общественного мнения. Вспомним слова Генесси и других ораторов в английском парламенте о трусости русской в этом отношении и о том, что русские пуще всего боятся невыгодной для себя огласки в Европе! Мы хотели бы забыть, да к несчастью помним еще слишком недавно раздававшиеся на сенатской трибуне слова двоюродного брата императора Наполеона во всеуслышание всего мира. Конечно, это принц plon-plon, состоящий при Людовике-Наполеоне в качестве демократа и революционера, которого французское правительство спускает с цепи полаять, когда признает это нужным, – конечно, принц Наполеон не пользуется ничьим уважением в Европе, но тем не менее слова эти были произнесены публично с трибуны, несмотря на присутствие нескольких тысяч русских в Париже. Он сказал, что «русские после Восточной войны явились целовать руку, которая их била». И он прав, вот что́ и ужасно! Он прав, потому что действительно таково было поведение русских путешественников в Париже…[335]
Нам легче расстаться с жизнью и со всем, что имеем, нежели идти, например, последовательным медленным шагом к достижению какой-либо возвышенной цели. Одушевляясь при виде грозных полчищ врагов самым доблестным «патриотизмом», мы тем легче уступаем врагу невидимому, внутреннему, и редко, очень редко одушевляемся мыслию об общем благе: по крайней мере, одушевление это непрочно.
Мы считаем необходимым обратить на эту особенность русского «патриотизма» серьезное внимание нашего общества. Мы бы желали видеть в нем заботу не об одном военном государственном интересе, что у нас обыкновенно только и разумеется под выражением «патриотизм», но об интересе общественном или земском в самом широком смысле слова.[336]
Мы уже указывали не раз, что всякая внешняя осязательная и являющаяся в грубой форме войны опасность встречает в России единодушный отпор всех ее государственных, общественных и народных, вещественных и нравственных сил; что на подобного рода неголоволомные и немудреные вопросы есть всегда для нас возможность также без особенного мудрствования и напряжения мысли ответить грозною готовностью жертвовать жизнью и достоянием для спасения чести и целости русского государства. В этих случаях Россия обыкновенно проявляет такую высокую всенародную доблесть, которая уже одна сама по себе служит залогом политической жизни и долгой политической будущности. Но как скоро в доблести такого рода надобности не оказывается, и крупных цельных жертв обстоятельствами не требуется, мы становимся очень туги на всякую гражданскую добродетель менее выспреннего достоинства и очень скупы на жертвы <…>.[337]
Нужна не одна тысяча толковых образованных честных чиновников, способных понимать свое трудное положение и отчасти политический характер своей гражданской задачи… Не одна тысяча! Да где их взять?! Мы уже не говорим о толковых и образованных: только честных людей для мест нижней чиновничьей иерархии, – ни более, ни менее, как только честных людей, попробуйте набрать не три и не две тысячи, хоть полтысячи, хоть две сотни, – и вы увидите, в какой степени мы изобилуем честными чиновниками, честными людьми вообще! Солдат, храбрых и ловких, можете вы навербовать, дрессировать в России сколько угодно, но никакие усилия правительства в течение не одного века не смогли дрессировать честных чиновников и на сотую долю нужного количества!
<…>
Кто же в этом виноват? Что это за общество – в стране, имеющей 60 миллионов населения, – которое не смеет надеяться выставить даже несколько сотен честных чиновников? Что же это за страна, где честного, ни более, ни менее, как только честного чиновника, приходится отыскивать с фонарем среди белого дня? Откуда такая страшная безнравственность в области гражданских отношений? Кто виноват в этой нашей старой, хронической, заскорузлой общественной язве? Можно, пожалуй, приписать этой деморализации оправдание историческое, свалить вину на наше развитие, наше политическое устройство, и, наконец, спустившись к причинам ближайшим и мелким, на недостаток средств существования, на известное извинение гоголевского городничего: «жена, дети, казенного жалованья не хватает на чай и сахар»; во всем этом может быть известная доля справедливости, но все же тут главное – личный грех, личная вина русского общества. Разве мы часто встречаем внутреннюю борьбу, сопротивление этому пороку? Разве возбуждает он плодотворное деятельное общественное негодование, разве не свыклось с ним общество?! Не к чему искать оправданий; полезнее и благонадежнее для общества не искать оправданий и не сваливать вину на учреждения и правительство, а со стыдом склонить голову и поработать над исцелением недуга. <…> Страна, не умеющая воспитать честных деятелей, страна до такой степени бедная гражданской честностью, подрывает в корне самые законнейшие, самые священные свои права, делается недостойною своего избрания. Если она не очистится и не обновится, с нею может – не дай Бог – случиться то же, что с еврейским народом, этим избранным сосудом Обетования, от которого Бог отнял призвание и передал его неизбранным язычникам![338]
…по общему единогласному свидетельству иностранцев, русский простой народ умнее и даровитее простого народа всех стран Европы; русский мужик стоит по своему природному уму несравненно выше французского, немецкого, итальянского мужика. Никто за эти слова не вправе упрекнуть нас в пристрастии; повторяем, этот отзыв о русском народе принадлежит не нам, а самим иностранцам. Да, наша природная умственная почва несравненно здоровее, доброкачественнее и восприимчивее природной же почвы других образованных европейских народов; умственный и душевный кругозор нашего народа при известной степени его развития шире кругозора других народов при той же степени развития. Отчего же такая несоразмерность и несоответственность между почвой и ее продуктами? Как объяснить это явление, как согласить это богатство ума снизу и малоумие сверху? Куда девается, куда испаряется этот ум?
Отвечать на этот вопрос не трудно. Это явление объясняется тем особенным путем развития, который проходит у нас ум, переставая быть непосредственною народною силою, тою постепенною отчужденностью от живых источников питания, хранящихся в народном материке, которая становится уделом ума по мере паменения его жизненной обстановки на высшую. Оно объясняется наконец духовною разобщенностью с народом нашего общества, ненародностью, искусственностью нашей общественной атмосферы и множеством разнообразнейших условий нашего общественного устройства. У всех прочих образованных народов отношение простого народа к своим высшим классам есть отношение невежественной и неразвитой силы духа к силе того же духа, но просвещенной и развитой. Общество представляет там народ на высшей ступени его развития; там развитие есть действительно прогресс и сила. У нас развитие есть большею частью оскудение и ослабление, у нас вся жизненная и творческая сила сосредоточена в неразвитости и, развиваясь, слабеет и оскудевает. Очевидно, что все зло в неправильности, в противоестественности развития, которому подвергается у нас всё – покидая свою первичную простонародную формацию.[339]
