Николай Плавильщиков - Гомункулус
Чтобы хоть чем-нибудь утешиться, Гёте заставил своего Фауста произнести длинный монолог в защиту эволюции.
Три друга
Наружность обманчива
1
Их было три профессора в Парижском музее естественной истории — Кювье, Ламарк и Жоффруа Сент-Илер. Самым старым был Ламарк, самым молодым — Сент-Илер, самым знаменитым — Кювье. Они, особенно Кювье и Сент-Илер, очень дружили, пока дело касалось чисто зоологических работ.
Один описывал моллюсков и рыб, другой изучал линнеевских «червей», третий — полипов. Все было хорошо и ясно: смотри на улитку и пиши, придумывай ей название… Но по мере того как они старели, росли их знания, являлась необходимость «обобщить» увиденное и изученное. И тогда начались ссоры, исчезла дружба.
Умирая, каждый из них был врагом двух остальных, и особенно в этом отношении прославился Кювье: он сделался заклятым врагом и Ламарка и Сент-Илера.
Труды и споры этих трех друзей-врагов не прошли бесследно. Кювье создал прославившую его имя «теорию типов» и создал «теорию катастроф», благодаря которой его имя упоминается во всех обзорах эволюционных учений и даже в школьных учебниках.
Ламарк дал теорию эволюции, его имя навсегда вошло в историю, оно — вечно. Сент-Илер также дал теорию эволюции, и его имя — бессмертно.
Ламаркизм и жоффруизм — две главы эволюционного учения, и авторы их могли бы надеть лавровые венки, но — увы! — эти венки они получили лишь после смерти. Один Кювье надел на свою гордую голову венок при жизни.
2
Его имя навеки вошло в историю естествознания. Он основал науки — палеозоологию и сравнительную анатомию. Он — творец новой системы животного царства и «теории типов», и он же — автор «теории катастроф», столь нашумевшей в свое время. Он был знаменит, как только может быть знаменит ученый. Он прославился и как государственный деятель: основал при Наполеоне университеты в ряде городов, был пэром Франции, президентом Комитета внутренних дел, директором некатолических вероисповеданий. Он видел на своем веку ряд монархов: Наполеона, Людовика XVIII, Карла X и Луи-Филиппа. Он слышал громы революций.
Ловкий и изворотливый, он недаром носил в дружеском кругу прозвище «дипломат». Его чудовищный мозг спокойно перерабатывал все события и строил выводы — к пользе и выгоде его обладателя. Он верил в бога, и эту веру — стойкую и непоколебимую — пытался обосновать научно. Его теории и гипотезы не были направлены к низвержению божества — наоборот, он пытался подпереть своими книгами шатавшийся пьедестал.
Он… он был — Кювье. Этим все сказано.
Его воспитала мать. Это она развила в нем религиозность, красной чертой прошедшую через его жизнь. Она учила с ним уроки, учила его рисовать, ухитрялась заниматься с ним по-латыни, не зная латинского языка. Отец — отставной военный — оказался плохим наставником.
Феноменальная память, острая наблюдательность и невероятная сообразительность проявились у него с детства. Он легко запоминал раз услышанное или прочитанное, видел то, чего не замечали не только его сверстники-мальчишки, но и взрослые.
Жорж очень любил рисовать, и когда ему, еще десятилетнему мальчику, попала в руки книга Бюффона, принялся раскрашивать животных. Это определило его будущность: Бюффон стал его настольной книгой.
— Что ты читаешь? — строго спрашивал учитель Жоржа, согнувшегося над партой, и при общем смехе отнимал у мальчика томик… Бюффона.
Ах, эти учителя! Они никак не хотели позволить Жоржу довести дело до конца. Едва он начинал раскрашивать картинки — это делалось дома, — как томик у него отнимали. Он доставал новый томик, но и с ним повторялась та же неприятность. Жорж так и не смог раскрасить книгу полностью: дальше восьмой таблицы он не пошел.
Как счастлив был бы Бюффон, узнав, что Кювье в некотором роде его ученик. Но пылкий граф успел умереть к тому времени, когда Кювье засверкал на научном горизонте Европы. Кювье не горевал, что не может склонить свою голову перед Бюффоном, но это не была гордость, заносчивость или неблагодарность.
— Я склонюсь перед ним там! — прочувствованно говорил Кювье, показывая пальцем на окно, в котором виднелся клочок пропыленного парижского неба.
Еще мальчишкой Жорж чувствовал себя вождем. Он не мог подчиняться и хотел всегда и везде быть первым.
— Устроим академию! — предлагал он товарищам.
Начиналась новая игра — в академию. Они играли всерьез, читали доклады и сообщения, вели споры. Товарищи были членами, а Жорж, конечно, президентом.
Пока Жорж развлекался, воображая себя президентом академии, родители решали его судьбу. Их денежные дела были очень плохи, и они рассудили, что карьера священника — самое подходящее занятие для Жоржа. Он бы и попал в монахи и был бы, несомненно, епископом, если бы не любил позлословить. Неосторожная шутка над директором школы — и Жорж получил аттестат третьего разряда. Дорога в духовную семинарию была закрыта: «таких» туда не принимали.
Кое-как удалось пристроить шутника в Каролинскую академию в Штутгарте. Здесь Кювье захотел показать себя и так приналег на науки, что просиживал над книгами ночи напролет. Он похудел, стал задумчив и вял, не замечал, что делается кругом.
«Лунатик» — прозвали его товарищи. И правда, он очень походил на лунатика. Только книга оживляла его.
Естественные науки в академии изучались, но профессора были так бездарны, что Кювье решил учиться сам. Он немедленно организовал «общество», в котором студенты делали доклады на научные темы. Это был более интересный прием самообучения, чем чтение книг в одиночку.
Восемнадцати лет Кювье окончил академию. Он был еще слишком молод для государственной службы, а потому пришлось искать частное место. Правда, ему предлагали место профессора в России: тогда у нас охотно приглашали иностранцев. Кювье отказался.
— Там холодно, там бегают по улицам медведи, там нельзя нос высунуть из дверей. Нет, не поеду! — ответил он и променял профессорскую кафедру на место домашнего учителя.
Восемь лет Кювье прожил в замке графа Эриси, и эти годы не были им потеряны даром. Он бродил по берегу моря и изучал иглокожих и других морских животных, выброшенных приливом на песок. Часами стоял, уставившись в одну точку. Стоял так неподвижно, что птицы бегали около него, а иногда и садились ему на плечи.
Революция, взятие Бастилии, ночь 4 августа, казнь короля — все это пронеслось где-то вдали. Нормандия была глухим углом, и до нее не сразу докатился гром великих событий. И все же Кювье не остался безразличным к политике: сильно интересовался событиями, писал друзьям, спрашивал о новостях и высказывал свое мнение. Вначале либерал, он быстро скатился вправо. Автор «теории катастроф» ненавидел резкие перемены в жизни.
«Горячка — плохое лекарство!» — говорил он.
Там, далеко на востоке, гремела революция, а в нормандском замке жизнь шла тихо и размеренно. Кювье был очень одинок здесь, ему часто не с кем было перекинуться словом.
«Мне приходится жить среди невежд, от которых я не могу даже спрятаться. Вместо того чтобы изучать растения или животных, я должен забавлять баб всякими глупостями. Говорю „глупостями“ — потому что в этом обществе нельзя говорить больше ничего другого… Говорю „баб“, потому что большая часть их не заслуживает другого названия», — вот отрывок из письма Кювье к приятелю.
И все же он нашел одну не «бабу». Это была жена графа Эриси. Она не только выучилась у Кювье немецкому языку, но даже помогала ему в его занятиях натуралиста. Они вместе набивали чучела птиц, препарировали насекомых, засушивали растения. Но как ни была мила и хороша графиня, как ни интересовалась она наукой и самим Жоржем — разве могла она заменить ему общество ученых? И Кювье отправлял товарищам письмо за письмом, жалуясь на свое одиночество.
Единственное, что наполняло его время и облегчало ему тяготы жизни, это изучение животных. Его письма были полны научных заметок. Он изучал насекомых и ракообразных, изучал анатомию птиц и зверей. Собирал рыб и зарисовывал их в своем альбоме, готовя материал для грандиозного труда «Естественная история рыб».
Кювье столько вылавливал из моря всякой всячины, что рыбаки шутили над ним и говорили: «Он хочет ограбить море начисто».
Тетрадь за тетрадью исписывал Кювье, и чем больше работал, писал и наблюдал, тем чаще и дольше задумывался.
«Нет, Линней неправ, — думал он. — Его система — не система, а только ключ. Она очень хороша для определения, но в ней нет и намеков на естественность. Его „группа червей“ — это какая-то невероятная мешанина, туда введено все, что угодно. И уж во всяком случае моллюски должны быть выделены».
