Елена Войниканис - Право интеллектуальной собственности в цифровую эпоху. Парадигма баланса и гибкости
Во введении к данной главе мы уже обратили внимание на то, что возникновение и развитие права интеллектуальной собственности следует относить к определенному историческому периоду. Сейчас же обратим внимание на социально-культурный контекст, в котором происходило формирование новой отрасли права и которому мы обязаны определенному «словарю» понятий и аргументов, который до сих пор сохраняет свои позиции. Именно из этого словаря черпают аргументы защитники усиления интеллектуальных прав в информационную эпоху.
Не факты, а конкретные лингвистические практики, которыми обусловлены определенный тип аргументации, которые заранее предрешают «истинность» тех или иных идей, определяют негативное отношение к любой попытке ослабить правовой режим объектов исключительного права. Господствующий в правовом сообществе «словарь» (Р. Рорти) или «языковая игра» (В. Витгенштейн) воздействует на профессиональную практику гораздо сильнее, чем принято думать. И в отношении авторского, и в отношении патентного права уместно задать вопрос о том, каким именно словарем они пользуются, т. е. анализ словаря как авторского, так и патентного права позволяет выявить те принципы и базовые положения, которые воспринимаются на веру и обоснование которых является вторичным и не имеющим принципиального значения. Обращение к историческим корням современных воззрений позволяет, однако, усомниться в том, что принято считать истинным.
Так, центральное понятие авторского права – понятие «автор» – входит в словарь культуры в современном ему значении не ранее 18 века и тесно связано с идеей «романтического автора», которой мы обязаны эпохе романтизма.
Как подчеркивается в предисловии к книге «Привилегия и собственность: эссе по истории авторского права», позитивной тенденцией в исследованиях по истории авторского права следует считать дистанцирование от любых односторонних интерпретаций, которые сводят эволюцию тех или иных правовых концепций к господству той или иной идеи: «Не существует великого образца, который бы объяснял развитие законодательства в области авторского права во всех обществах, между тем тщательно исполненная работа над первоисточниками может привести к открытию новых нарративов для новых социальных условий, но при осознании одного из центральных парадоксов правовой теории: что право является одновременно и совокупностью правил и дискурсом о том, какими должны быть эти правила»[301].
Однако можно ли утверждать, что понятие романтического автора является такой универсальной объяснительной моделью, сторонники которой явно преувеличивают ее значение? Мы полагаем, что нет. Скорее, речь идет о важной, возможно, центральной части правового дискурса, в рамках которого находит свое признание и реализуется регулирование результатов интеллектуальной деятельности. Рассматривать идею романтического автора в разрезе права интеллектуальной собственности позволяет тот факт, что в конце 18 – начале 19 века история права и эстетики имеют очевидные точки пересечения.
Немалую роль сыграла в этом и философия. Деление мира на идеальный и материальный пришло к нам из античности, в течение многих последующих веков, какой бы из миров в последующем не признавался более ценным, мир всегда превосходил человека, который мог претендовать на свою сопричастность и способность познания. Начиная с 17 века философия открыла в автономном индивиде единственный и фундаментальный источник познания. Очевидно, что аристотелевское представление об искусстве как мимесисе, подражании и воспроизведении, более не соответствовало новому пониманию способностей человека. Декарт, а затем Кант совершили «коперниканскую революцию» в философии и заложили основу для аналогичной революции в самосознании культуры. Кант, кроме того, одним из первых выразил новое виденье авторства. В своей «Критике способности суждения» кенигсбергский философ определяет гения как «талант создавать то, для чего не может быть дано определенное правило, а не умение создавать то, чему можно научиться, следуя определенному правилу; таким образом, главным его качеством должна быть оригинальность»[302].
Но в таком ракурсе автора рассматривали далеко не всегда. Напомним, что в период Средневековья авторство не составляло какой-то проблемы, и предпочтение нередко отдавалось анонимности. Нам практически неизвестны имена создателей большинства французских пасторалей (pastorella, pastoreta) и тенсон (tensos, contensios), поскольку анонимность у трубадуров входила в своеобразный «кодекс чести». В немецкой и английской литературе также многие источники являются анонимными. Сходную ситуацию мы наблюдаем и в средневековой Руси. Как отмечает известный российский историк русской словесности О.В. Творогов: «В Древней Руси мы встречаемся с двумя диаметрально противоположными решениями проблемы авторства. С одной стороны, большинство из древнерусских произведений анонимно. Многих удивляет, что мы не знаем имени автора “Слова о полку Игореве”, но нам не известны авторы очень многих древнерусских произведений, как вполне рядовых в литературном отношении, так и шедевров, подобных “Сказанию о Мамаевом побоище”, “Слову о погибели Русской земли” или “Казанской истории”. С другой стороны, произведения торжественного и учительного красноречия почти всегда авторизованы. Но тут мы встречаемся с не менее странным явлением – обилием так называемых ложно-надписанных памятников. Это значит, что произведение в рукописной традиции приписывается какому-либо авторитетному богослову или проповеднику, хотя в действительности его автором является совсем другое лицо. Авторы житий чаще называют себя в заголовках своих произведений, но, видимо, здесь сказывается не столько стремление отметить свое авторство, сколько удостоверить своим именем, что житие и сопровождающий его обычно рассказ о чудесах изложены самовидцем – сподвижником или учеником святого»[303]. Вслед за О.В. Твороговым упомянем также и фигуру книжника. В Древней Руси книжники занимались перепиской книг, но, будучи людьми образованными и нередко талантливыми, они творчески подходили к своему труду и изменяли копируемые тексты. Причем речь могла идти как о редакторской правке, так и о компиляциях, составленных из различных текстов. Поэтому списки древнерусских текстов практически никогда не являются идентичными и, естественно, что имена книжников-переписчиков история не сохранила.
Однако вернемся к истории того понятия автора, которое мы используем сегодня. В период романтизма и сами поэты, и большая часть критики рассматривали фигуру одиночного поэта как центральную. Для позднего романтизма характерным является распространение идеи творческого самовыражения (в отличие от предшествовавшего ей представления о пассивной роли писателя и поэта) на все периоды истории. Мейер Говард Абрамс (Meyer Howard Abrams), известный американский литературный критик и один из ведущих специалистов в литературе романтизма, в своем фундаментальном труде 1953 года «Зеркало и лампа: теория романтизма и критическая традиция» соотносит появление идеи романтического автора с изменением общей познавательной установки: «Переход от имитации к выражению и от зеркала к фонтану, лампе и другим родственным аналогиям не был явлением изолированным. Он был составной частью соответствующего изменения в общепринятой эпистемологии, а именно в отношении понимания, получившего распространение среди романтических поэтов и критиков, о той роли, которую играет сознание в восприятии. И эта смена представлений о сознании и его месте в природе, которая происходила между восемнадцатым и началом девятнадцатого века, была отмечена трансформацией метафор, которая имеет точную параллель в современных дискуссиях о природе искусства»[304].
В статье «Гений и авторское право», которая сегодня воспринимается многими как одна из центральных по данной теме, Марта Вудманси (Martha Woodmansee) указывает двоякое восприятие автора в эпоху Возрождения: как ремесленника, знающего свое дело и следующего определенным правилам, и как вдохновленного музой или даже самим богом. В обоих случаях автор оказывается до определенной степени пассивным, подчиненным внешнему воздействию. В 18 веке литературная критика и сами писатели и поэты в своих рассуждениях о творчестве сменили акценты: они свели почти на нет ремесленное начало и до предела возвысили творческое начало, объявив его источником внутренний мир художника[305]. Самое важное, пожалуй, заключается в том, что еще в 17 веке представления о литературе были совершенно иными. В качестве эпиграфа к своей статье М. Вудманси избирает цитату из немецкого «Общего экономического словаря» 1753 года, где появление книги отнесено в равной степени к заслугам автора, производителя бумаги, изготовителя шрифта, наборщика, типографии, издателя, переплетчика и т. д. То есть книга воспринималась в качестве, прежде всего, материального объекта, вещи, а автор рассматривался как одно из лиц, ответственных за ее появление. Иной взгляд на книгу сформировался в 18 столетии – теперь книга воспринималась с точки зрения ее духовного содержания, как порождение духа, который один является одновременно и ее источником и ответственным за ее воздействие на публику.
