Коллектив авторов - Судебные речи известных русских юристов
В тело Максименко введено было два яда: при жизни, говорит прокурор, мышьяк (чего никто не видел); по смерти, утверждает, вместе с десятью свидетелями-очевидцами, защита,-- сулема. Невидимо введенный яд обнаружен; явно влитый яд -- не найден. Из двух ядов один пропал бесследно! Где же яд второй, посмертный? Где сулема? Сулемы не нашли потому, что ее и не. было: вместо 10 гранов сулемы Крассу ошибочно отпустили столько же мышьяка, и доктор влил мышьяк в труп!
Профессор Патенко назвал этот факт "странным"; думаю, что его можно назвать только печальным, глубоко прискорбным...
Да, антисептическим раствором, вместо сулемы, к несчастью, был мышьяк, попавший, таким образом, уже в труп,-- и вот новое этому подтверждение. По Гиртлю, вес внутренностей человека -- от 20 до 25 фунтов; у больного, в особенности истощенного тяжелой, продолжительной болезнью, каков тиф, вес этот падает до 15 фунтов. Из 6 3/4 фунтов, взятых для исследования внутренностей, добыто 4 8/10 грана мышьяка; во всех, следовательно, внутренностях Максименко (15 ф.) было около 10 гранов мышьяка, то есть то самое количество, которое влито в труп под видом сулемы!
Вам, присяжные заседатели, говорилось здесь о фальсификации пищевых продуктов и о фальсификации даже знания. Действительно, мы живем в век фальсификации -- повальной, всеобщей: подделываются женская красота, любовь, искренность, убеждения; подделываются пищевые продукты и, быть может, даже знание. Но несомненно одно: прокурору настоящий процесс не дает повода говорить о какой-либо фальсификации; ее мы не видим в нашем деле. Мы слышали здесь честных убежденных ученых, но не фальсификаторов знания. Но есть более опасный и прискорбный вид фальсификации: это -- ф_а_л_ь_с_и_ф_и_к_а_ц_и_я п_р_е_с_т_у_п_л_е_н_и_я!
Говорить о виновности или невиновности кого-либо в преступлении можно, разумеется, только при условии, что событие этого преступления, несомненно, совершилось. Оспаривать обвинение в отравлении возможно лишь тогда, когда смерть предполагаемой жертвы от яда представляется доказанной. Поэтому вы, господа присяжные заседатели, поймете затруднительность моего положения: мне приходится оспаривать виновность подсудимой в преступлении, которое, по глубокому моему убеждению, никем и никогда не было вовсе совершено. Мне приходится для этого совершить над собой некоторое умственное насилие -- допустить отвергаемое мной отравление -- не как факт, а как логическую посылку, как необходимое условие настоящего судебного состязания.
Сделать такую временную, условную уступку обвинению для защиты представляется вполне безопасным. Конечно, для защиты существенно отвергнуть отравление: достигнув этого результата, она может считать задачу свою благоприятно разрешенной. Нет смерти от яда, нет преступления отравления, не может быть речи и о чьей-либо виновности. Иное положение обвинителя: для него установление смерти от яда является лишь необходимым предположением обвинения, отправным его пунктом. И тогда как, доказав отсутствие отравления, защита сделала все; установив его, прокурор для обвинения не доказал еще ровно ничего, ибо с этого только момента и возможно говорить о виновности, здесь только истинная задача обвинителя и начинается. Не отказываясь ни от одного слова из того, что мной сказано о причине смерти, переходя ко второму вопросу -- о виновности подсудимой, я должен временно допустить, что спорное отравление доказано.
У преддверия моей чисто юридической работы -- проверки оснований обвинения подсудимых -- я позволяю себе обратиться к вам с просьбой: не смешивать Максименко и Резникова в одну собирательную личность "подсудимого", не допускать смешения и перепутанности улик и неправильных обобщений, не объединять, а разделить этих двух лиц. Каждый, по закону и совести, отвечает за им содеянное, каждый должен сохранять за собой индивидуальность и в процессе; поэтому и улики против одного из подсудимых не должны быть распространяемы на другого.
Кто же в тяжком преступлении мужеубийства обвиняется, кого я защищаю?
Личность подсудимого в процессе, обстоятельства которого темны и запутанны, всегда представляется центром, привлекающим к себе особое внимание. Ее тщательно и всесторонне изучают. К сожалению, с некоторых пор в наши судебные нравы внедрилась пагубная и зловредная манера -- под видом "изучения личности", "характеристики подсудимого" так чернить обвиняемых, что нередко эти пресловутые "характеристики" оказываются нестерпимо обиднее и тяжелее самого обвинения. Границы этим "характеристикам", этим экскурсиям в область прошлой жизни подсудимых, этим мнимобиографическим "этюдам" нигде еще не намечены и зависят единственно от произвола и такта обвинителя -- "биографа"... Здесь я должен оговориться, что все высказанное мной по этому поводу всецело относится к предварительному следствию и к обвинительному акту, так как, хотя весь позорящий подсудимую материал предварительного следствия и был оглашен здесь, по требованию прокурора, полностью, мой почтенный противник, однако, нашел возможным в своей обвинительной речи обойти его деликатным молчанием.
Изображая личность подсудимой Максименко, автор обвинительного акта не удовольствовался последними страницами ее жизни, а пожелал перелистать всю ее биографию, не давая пощады никому и ничему. Не были пощажены даже родственники по восходящей линии. Так, обвинительный акт повествует, что отец подсудимой был чернорабочий, впоследствии "случайно" разбогатевший, и что мать ее весьма пристрастна к крепким напиткам... Подсудимая характеризуется как легкомысленная, ветреная, чуть не ежедневно меняющая свои привязанности, со "странным по природе и невоздержанным по части половых влечений характером...". Я не стану уже говорить о том, что обвинителем-биографом упущен был из виду основной принцип изучения личности подсудимого, в силу которого характер человека должен отвечать свойству приписываемого ему преступления, совпадая с его побуждениями, что сведения так тщательно разработанной биографии далеко не соответствуют характеру отравительницы, стремящейся избавиться от мужа во имя преступной, слепой, подавляющей страсти. Или легкомысленный разврат, или сильная страсть -- что-нибудь одно: элементы эти несовместимы... Но посмотрим, каким материалом пользовалась для таких "характеристик" прокуратура, какова его достоверность, "с кого они портреты пишут? Где разговоры эти слышат?" Схож ли этот портрет с оригиналом, не по чужим ли приметам составлен этот обвинительный паспорт -- вот вопросы, на которых -- ив интересах судебной правды, и ради нравственной реабилитации столь незаслуженно униженной и опозоренной женщины -- защита считает своим долгом остановиться с необходимой подробностью.
Материалом для "биографии" и "характеристики" подсудимой послужили свидетельские показания пяти лиц: Елизаветы Максименко, Левицкого, супругов Дмитриевых и Португалова. Каждый, полагаю, согласится со мной, что все показания эти заключают в себе не фактические какие-либо данные, а самые нелепые, грязные, "обывательские" сплетни. И по аналогии с делением истории на древнюю, среднюю и новую сплетни эти можно разделить также на три периода: древний -- отношения Александры Егоровны к Н. Максименко; средний -- связь с полицейским чиновником П-вым и новый -- интрига с Резниковым. Рассмотрим их последовательно.
Период первый. По словам родной сестры покойного Максименко, Елизаветы, брат ее еще до брака был в любовной связи с, Александрой Егоровной, которая была настолько испорченная и развращенная девушка, что "сама бросилась ему-"а шею, ловила его как мужа, купила себе мужа". Прежде всего, совершенно неправдоподобно, чтобы тайну своих отношений Н. Максименко передал с циничными подробностями сестре, скрыв ее притом от родного брата. А затем, похоже ли это на ту нравственную, строго воспитанную 16-летнюю девушку, какой рисует нам Александру Егоровну целый ряд свидетелей? Она, молоденькая, миловидная, богатая наследница, была желанной невестой, руки которой одновременно добивались 40 женихов, способна ли она была проявить приписываемую ей распущенность? Разве не вымысел этот совет, как пройти в ее спальню, в которой с ней безотлучно ночевали или мать или Марья Васильевна? Но если даже и допустить добрачную связь, то инициатором ее, конечно, мог быть только Н. Максименко и как взрослый опытный мужчина, и как человек, заинтересованный женитьбой на дочери своей богатой хозяйки: пожалуй, он мог воспользоваться временной отлучкой матери, чтобы, как говорят в "свете", скомпрометировать ее, создать для родственников "безвыходное положение", и, таким образом, закрепить ее за собой на виду у всех четырех десятков конкурентов-женихов. И все, что можно видеть в этом эпизоде, это доказательство ее любви, но не распущенности...
Но главным свидетелем-диффаматором является в этом деле Левицкий, муж сестры покойного Максименко, мелкий полицейский чиновник, покинувший свою службу вследствие какого-то неприятного "недоразумения", беспробудный пьяница и весьма плохой семьянин. Оригинально его появление у судебного следователя. Проживая вдали от Ростова, где он не был более двух лет, он без вызова является к допросу и по делу об отравлении собственноручно излагает пространнейшее показание, в котором нагромождаются целые ворохи небылиц, и нет только одного -- обстоятельств, имеющих хотя бы малое отношение к факту преступления. Показание Левицкого, относящееся к 1888 году, так как в начале 1887 года из Ростова он уже уехал, представляется неправдоподобным по самому своему содержанию. Прежде всего, вам не могла не броситься в глаза та необыкновенная случайность, которая ere одного -- и никого больше -- постоянно наталкивала на сцены крайне нецензурного свойства. То он наскакивает на Панфилова, стоящего перед Александрой Егоровной на коленях на крыльце (это на улице-то), то он любуется неприличными "вольностями" Панфилова в обращении с Александрой Егоровной в ее доме и в присутствии мужа, то, наконец, случайно делается свидетелем нежной амурной сценки в его доме, где Александра Егоровна будто бы устраивала тайные свидания с Панфиловым, в крошечной квартирке, битком набитой детьми Левицкого. Пусть даже пока все это правда. Но скажите, может ли быть речь о доверии к свидетелю, когда он утверждает, будто подсудимая сама показывала ему голое плечо, укушенное "сумасшедшим" Панфиловым,-- ему, родственнику своего обманываемого мужа?! Далее, Левицкий приводит ту бурную сцену семейной ссоры, во время которой Николай Федорович, вынув из письменного стела какой-то документ, разорвал его и бросил жене в лицо. Что же это мог быть за документ? Мы знаем, духовного завещания Александра Егоровна не оставляла, купчей или закладной крепости не выдавала, потому, что дом принадлежит ее матери, что же, спрашивается, это мог быть за документ? Остается только продажный акт, которым она передала мужу все свое состояние. Но этот акт цел и неприкосновенен и приобщен к настоящему делу. "Дарила,-- говорит Левицкий,-- брильянтовые вещи и выигрышные билеты". Но допросом Варвары Дубровиной удостоверено, что все ценности всегда находились в распоряжении матери в комоде под ключом, и даже кольца, серьги каждый, раз выдавались матерью и что все осталось цело. Обвинительный акт замечает, будто показание Левицкого о золотых вещах подтверждается свидетелем Саржинским. Но из прочитанного показания этого свидетеля оказывается только, что Панфилов обращался к нему с просьбой продать какие-то золотые вещи, но говорил при этом, что вещи эти -- его собственные. "Кольца эти,-- говорит Левицкий,-- я видел впоследствии у Максименко". Но правдоподобно ли, чтобы Панфилов стал показывать эти кольца родственнику мужа своей любовницы, правдоподобно ли, далее, чтобы полицейский чиновник, вольнопрактикующий, на досуге от служебных занятий по части альфонсизма возвратил раз попавшие в его руки драгоценные вещи возлюбленной купчихе? Показание Левицкого завершается, наконец, еще одной крупной неправдой: будто горничная А. Оладова говорила ему об интимных отношениях барыни с Панфиловым, о "вступлении ее во второй брак". Обвинительный акт снова прибавляет, что показание Левицкого "подтверждается" Оладовой. Свидетельница Оладова -- и на следствии и дважды на суде -- прямо я категорически это отвергла. В чем же это "подтверждение"? Доля правды заключается в том, что Панфилов был знаком с Максименко, которая у него, по просьбе того же Левицкого, крестила ребенка, и что Панфилов три-четыре раза за все знакомство был у Максименко и всегда со своей женой... Есть, господа, фотографы, которые, по заказу милых шутников к обнаженному туловищу распутницы приставляют лицо честной женщины... Показание Левицкого все, целиком,-- такая же искусная фотография, и о таких свидетелях нельзя не говорить без самого глубоко возмущенного, негодующего чувства.
