Светлана Пархоменко - Деяния, преступность которых исключается в силу социальной полезности и необходимости
Рассматриваемая проблема на первый взгляд имеет сугубо теоретическое значение потому, что для адресатов уголовного закона в общем-то безразлично, почему невиновно причиненный ими вред исключает уголовную ответственность: либо потому, что отсутствует один из элементов состава преступления (субъективная сторона), либо потому, что отсутствует один из признаков преступления (виновное его причинение). Для них важно одно – что содеянное в подобного рода случаях не является преступлением, и этот вывод основан на конкретных положениях УК (ст. 5, 14, 28). Однако принципиально важно другое: почему эта ситуация интересует уголовный закон и как она в нем отражается?
Выделение сферы правомерного поведения в правовом поведении, в том числе урегулированном нормами уголовного права, может происходить только одним способом: исключением из правового поведения конкретных вариантов неправомерного (в данном случае – преступного) поведения. Поэтому та или иная жизненная ситуация может «интересовать» уголовный закон и того, кто его применяет, тогда, когда она имеет внешнее сходство с преступным деянием, т. е. деянием, уже признанным преступлением. Как известно, перечень таких «признаний» носит исчерпывающий характер. И именно от них – конкретных уголовно-правовых запретов – отталкивается всегда правоприменитель, оценивая ту или иную ситуацию. Вместе с тем вывод о непреступности деяния может быть обусловлен двумя обстоятельствами: либо несоответствием признаков содеянного признакам конкретного преступления, предусмотренного в Особенной части УК, либо (и это имеет непосредственное отношение к рассматриваемой нами проблеме) – при наличии указанного соответствия – положениями специальных (дополнительных) нормативно-правовых предписаний, исключающих преступность деяния, уголовно наказуемого при прочих равных условиях. Причем в последнем случае речь идет именно о дополнительных предписаниях, объявляющих об отсутствии уголовной противоправности, а не о дополнительных к ст. 14 УК признаках преступления, как это порой представляется в литературе[105].
Таким образом, если нет конкретного уголовно-правового запрета на совершение того или иного деяния, то нет и нормативно-правовой основы для постановки вопроса об исключении уже установленной его преступности, а соответственно нет оснований и для рассуждений об обстоятельствах, ее исключающих. И этот вывод не является оригинальным в теории уголовного права[106], равно как и критическая оценка суждений о том, что ни необходимая оборона, ни крайняя необходимость не являются уголовно-противоправными и поэтому не могут подпадать под признаки деяния, предусмотренного уголовным законом[107]. Могут. И могут подпадать даже дважды, как это, например, имеет место при превышении пределов необходимой обороны, когда, во-первых, реализованное право обороны формально подпадает под признаки какого-либо преступления против жизни или здоровья, а, во-вторых, реализованное с превышением пределов такой обороны – еще (или точнее – теперь уже) и под признаки ч. 1 ст. 108 или ч. 1 ст. 114 УК.
В свете сказанного обычно обсуждаемый в этой связи вопрос о том, в чем выражается внешнее сходство деяния, преступность которого исключается дополнительными нормативно-правовыми предписаниями, с обычным преступлением, на наш взгляд, является риторическим: независимо от способа описания непреступности содеянного – с акцентом на само деяние (как это имеет место в ст. 37–42 УК), на один из признаков преступления (как это сделано в ч. 2 ст. 14, ст. 28 УК) либо на правовые последствия деяния (что характерно для предписания, закрепленного в ст. 21 УК) – последнее имеет сходство в том, как любое деяние, предусмотренное уголовным законом в качестве преступления, проявляет себя с точки зрения его внешнего восприятия, т. е. в том, что в теории уголовного права называют объективными признаками преступления.
Существует ли и если – да, то какая зависимость между преступлением и его отдельными признаками с составом преступления и его отдельными элементами (в том числе признаками, их характеризующими)? И как решение этого вопроса влияет на решение ранее поставленного вопроса о том, вследствие чего исключается преступность деяния: отсутствия в нем признаков состава преступления либо признаков самого преступления? Поставленные вопросы имеют не только теоретическое, но и важное практическое значение. Так, например, при использовании в ст. 37–42 УК формулировки «не является преступлением…» вряд ли обоснованно суждение А. Ендольцевой о том, что основанием для отказа в возбуждении уголовного дела или его прекращения при наличии таких обстоятельств является отсутствие в деянии не события, а состава преступления. И с процессуальной точки зрения здесь необходима ссылка не на п. 2, как это предлагает автор, а на п. 1 ч. 1 ст. 24 УПК[108].
Соотношение между понятиями преступления и состава преступления очень точно, на наш взгляд, сформулировал В. С. Прохоров. Преступление и состав преступления – это явление действительности и юридическое понятие об этом явлении. Состав преступления как юридическая абстракция, как законодательная модель, содержит указание на общие, наиболее типичные признаки преступления определенного вида. Конкретные составы преступлений наполняют определенным содержанием общее понятие преступления, содержащееся в ст. 14 УК. Эти составы представляют собой конкретное выражение противоправности. И в этом смысле состав преступления – единственный показатель того, что деяние является преступлением[109]. Казалось бы сказанное предрешает ответ и на второй из поставленных выше вопросов. Между тем единообразия по этому поводу в литературе не наблюдается, и мы по-прежнему наблюдаем своеобразную подмену понятий того, что есть в действительности, и как это отражается в уголовном законе.
Так, представляется, что недооценка В. А. Блинниковым именно указанного выше многообразия способов описания в уголовном законе одного и того же в сущности явления – деяний, преступность которых исключается, – приводит к тому, что автор в одном и том же исследовании, рассматривая понятие ОИПД, необоснованно противопоставляя признаки преступления признакам состава преступления, утверждает взаимоисключающее: не соглашаясь с позицией ученых об отсутствии при ОИПД состава преступления[110], здесь же говорит об обратном – об исключении наличия состава преступления в содеянном[111]. Формулируя «принципиальный вывод о том, что при наличии того или иного обстоятельства, исключающего преступность деяния, в деянии сохраняются все признаки определенного состава преступления»[112], автор через несколько страниц в качестве одного из обязательных признаков, присущих любому ОИПД, называет такой: «Оно (ОИПД. – С. П.) изначально исключает событие преступления, а следовательно, и наличие состава преступления в деянии»[113]. Думается, что В. А. Блинников переоценивает и само по себе значение нормативных предписаний, регламентирующих ОИПД, когда полагает, что «деяние лица не может (курсив наш. – С. П.) подлежать уголовно-правовой оценке в силу наличия самого такого дозволительного обстоятельства, которое аннулирует противоправность причинения вреда – то есть исключает формальный признак преступности деяния. С другой стороны, нарушение условий правомерности обстоятельства позволяет такой же вред расценивать как преступный»[114]. Во-первых, оставляя без внимания в данном случае вопрос о виде норм права, закрепляющих ОИПД в ст. 37–42 УК, заметим, что оценка лежит в основе применения любой нормы права, в том числе определяющей поведение лица при ОИПД. И автор фактически об этом пишет, говоря «о нарушении условий правомерности…». Во-вторых, правомерность нашего первого замечания находит свое подтверждение в этой же самой работе, когда в общем-то обоснованно утверждается, что «и при соблюдении пределов допустимости обстоятельств, и при превышении последних мы имеем дело с уголовно-правовой оценкой причиненного вреда»[115]. И иное вряд ли может иметь место в процессе этой формы реализации уголовного права. Более того, уже на данном этапе исследования выскажем предположение о том, что результат применения норм права, регламентирующих поведение лица при ОИПД, в отличие от обычных норм-правил (управомочивающих, запрещающих, обязывающих, поощрительных), зачастую всецело зависит от оценки правоприменителя. Именно в таких нормах права с учетом сложившихся традиций законодательного оформления их содержания, к сожалению, заложены объективные предпосылки для безграничного порой субъективного усмотрения в решении вопроса о преступности либо непреступности содеянного.
