И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века
Господин Дюзинг пригласил сюда в качестве свидетеля врача Фелюшина. Я не знаю, зачем этот свидетель был вызван, но знаю, что он показал. Он говорил только, что они с Дюзингом были приглашены к г-же Дмитриевой на консилиум, приехали, подошли к ней, наклонились, пощупали пульс, затем подвязали колокольчик и потихоньку уехали. Господин Карицкий вызвал сюда смотрителя тюремного замка Морозова. Цель вызова этого свидетеля понятна: он должен был опровергнуть показание г-жи Дмитриевой о свидании с нею Карицкого в тюремном замке, но свидетель оказался уже слишком усердным — он показал, что вовсе не знает, кто такой г. Карицкий. Я спрашиваю вас: может ли это быть, чтобы смотритель тюремного замка не знал воинского начальника рязанской караульной команды. Вы слышали, как на предварительном следствии этот свидетель показывал, что все вещи выдаются арестантам из цейхгауза и что Дмитриеву он туда не впускал. Здесь он дал новое показание, которого я даже вовсе не понимаю, до такой степени оно бессвязно. Он говорил, что арестантские вещи сохраняются в порядке, на каждой имеется особый ярлык и выдаются они арестантам из конторы, когда арестантов немного, а когда, напротив, они являются за получением толпой, тогда их ведут в цейхгауз и предоставляют им самим разбирать вещи. Подобного рода объяснение бросает тень и на все остальное его показание. Вам известно самим, что если губернскому воинскому начальнику угодно добиться свидания с арестантами, то достигнуть этого не представляется никаких особых затруднений: стоит только сказать одно слово смотрителю тюремного замка, а г. Морозов под присягою показывает, что ему ничего будто бы не было известно о свидании Карицкого с Дмитриевой. Но мне кажется, нет основания не верить Соколову — человеку, занимающему почтенную должность нотариуса, известному своею деятельностью всему городу,— который, также под присягою, показал, что сам Карицкий домогался видеться тайно с Дмитриевой, и что если Морозов на то не соглашался, то только из боязни прокурорского надзора. Кроме Морозова, г. Карицкий выставил здесь еще трех свидетелей в удостоверение того, что губернский воинский начальник ни на одну минуту не может отлучиться из города без разрешения высшей власти и без того, чтобы не сдать штаб-офицеру исправление своей должности на время своей отлучки. Может быть, оно и действительно так быть должно, но я сомневаюсь в том, чтоб это требование всегда исполнялось с такою точностью, потому что сам Карицкий говорил здесь, что, отправляясь для инспектирования войск, расположенных в губернии, он заезжал к разным знакомым и гостил у них, не доводя о том до сведения начальства. Таким образом, все эти удостоверения клонятся к тому, чтобы доказать, что г. Карицкий не мог ездить с г-жой Дмитриевой в Москву. Но мне кажется, что живя в губернском городе, от которого в обе стороны идут железные дороги, вовсе нетрудно на день, на два и даже более незаметно отлучиться из города без разрешения высшего начальства и без соблюдения других формальностей. На мои расспросы эти свидетели показали, что занимаются докладом губернскому воинскому начальнику дел судных, а между тем ни один из них не мог указать мне закона, на основании которого г. Карицкому было выдано прочтенное здесь свидетельство о том, что он в известное время не отлучался в Москву без разрешения начальства. Затем все эти свидетели уклонялись отвечать на один вопрос, а именно: когда поступило к воинскому начальнику следственное дело о растрате казенных контрамарок; из их ответов можно было заключить, что дело это как будто никогда не поступало в канцелярию воинского начальника и что даже ни одной бумаги по этому делу не было написано. Защитник г. Карицкого успел заявить вчерашний день о показании некоего Клоповского, прислуживавшего г. Карицкому в то время, когда он гостил у Галича. Хотя это показание дано на предварительном следствии и потому не могло быть вчера прочтено, но так как на него сослался уже г. Плевако, то я позволю себе объяснить, в чем состояло это показание, которому как обвинительная власть, так и защита не придавали особого значения, вследствие чего свидетель, давший его, и не был вызван в суд. Свидетель этот показал, что г. Карицкий ночевал в кабинете, в котором стояли три кровати. В этом ничего нет особенного, потому что у Галича, кроме Карицкого, было много гостей, но дело в том, что сам Галич склоняется более к тому, что Карицкий ночевал один, и я нахожу это очень естественным, во-первых, потому что Карицкий был лицом уважаемым в этом семействе, и, наконец, лицом высокопоставленным, что, хотя в кабинете и стояло три кровати, но едва ли, желая доставить ему спокойствие, хозяин положил бы в одной с ним комнате еще двух соседей.
Далее я обращаю ваше внимание на показание врача Модестова, вызванного г. Карицким для удостоверения того, что Дмитриева будто бы притворялась, уверяя окружающих, что кашляет кровью. Я не вижу, каким образом показание это может служить во вред или в пользу г-жи Дмитриевой, и не придаю этому факту никакого особенного значения; я жду тех выводов, которые сделает из него защита, теперь уже замечу только, что показание врача Модестова опровергается показаниями других свидетелей. Он говорит, во-первых, что кровотечение у Дмитриевой было обильно, и, во-вторых, что печенки крови, которые он вынул у нее изо рта, были снаружи теплы, а внутри холодны; из этого должно заключить, что г-жа Дмитриева клала себе в рот какие-нибудь посторонние печенки крови. Но г. Стародубский, врач, бывший вместе с ним у Дмитриевой, ничего подобного не заметил и никакого сомнения в том, что кровь идет из легких, не заявлял; напротив, он показал, что еще в 1865 и 1866 годах лечил Дмитриеву от кровохарканья, обильное количество которого его нисколько не удивляло, так как бывают кровохарканья, от которых умирают. Стародубский никаких пиявок, о которых говорил Модестов, у Дмитриевой не видал; не видала их также и горничная ее, Марья Царькова, и, хотя г. Модестов показал здесь, что видел у цирюльника присланного к нему за пиявками от г-жи Дмитриевой мальчика лет 18, но из показания Гурковской и Царьковой оказалось, что у Дмитриевой мальчика таких лет никогда в услужении не было. Далее г. Модестов показал еще, что в 1868 году у г-жи Дмитриевой он часто виделся с г-жою Карицкою, но из показаний г-жи Дмитриевой и самого Карицкого видно, что жена его уехала в последних числах сентября месяца 1867 года; следовательно, в 1868 году Модестов никак не мог видеть г-жу Карицкую у Дмитриевой, а в 1867 году, по его показанию, он был у Дмитриевой всего только два раза, и если предположить, что он оба раза заставал там г-жу Карицкую, то и тогда нельзя сказать, чтобы он ее очень часто видел. Таким образом, во всем этом показании, переданном мною дословно, нет ни одной доли правды. Единственное, что в нем достоверно, это то, что г-жа Дмитриева просила его показать ее помешанною. Это весьма вероятно, потому что около этого времени обнаружилась кража, и чтобы ускользнуть от преследования судебной власти, г-жа Дмитриева, с общего согласия родственников, действительно могла просить его об этом. Если это показание и не подтверждено фактами, то все-таки оно обладает значительною долею вероятия.
Со стороны г. Сапожкова был вызван свидетель Стабников. Показанием своим этот свидетель обличает сам себя. По его словам, Кассель, которой он прежде не знал, зайдя к нему на страстной неделе в среду, от вечерен, начала рассказывать о том, что была очевидицей этого дела; далее она открыла ему, что г-жа Дмитриева подговаривала ее показать не так, как было на самом деле; в заключение г-жа Кассель отдала ему, свидетелю Стабникову, ту записку г-жи Дмитриевой, которая была предъявлена на суде. Выслушав эту повесть, говорит Стабников, он почувствовал сильное желание пойти и рассказать все это прокурору, но вместо этого отправился в Варшаву, поручив жене, чтобы она строго наблюдала за Кассель и не потеряла записки, отданной ей на сохранение. Показание это, не говоря уже о том, что оно указывает на прямое желание г. Стабникова молчать о том преступлении, о котором ему заявила Кассель, само по себе очень странно, странно по неправдоподобности событий, им переданных. Возможное ли дело, чтобы Кассель, зайдя в первый раз в дом незнакомого ей человека, ни с того, ни с сего стала ему рассказывать о том, что она была очевидицей преступления? Тут естественно возникают такие предположения: или г-жа Кассель, которая публично заявила здесь о своей правдивости словами: «Могу ли я говорить неправду», находилась в это время в ненормальном состоянии, или же она была подслушана Стабниковым, который также, во имя правды, готов молчать о чем угодно. Но во всяком случае, вероятно, были какие-нибудь особенные причины вызова в суд г. Стабникова, несмотря на то, что он не был спрошен на предварительном следствии. При этом произошло странное явление, на которое все, вероятно, обратили внимание. Защитник г-жи Кассель по поводу этих показаний представляет записку, которая прямо уличает его клиентку в недонесении и оправдывает г. Карицкого! Странно и то, что записка эта, по-видимому, имея то значение, которое старались ей придать здесь на суде, не была предъявлена на предварительном следствии. Очевидно, что здесь рассчитывали на особого рода неожиданность и этой неожиданностью хотели придать записке то значение, которого она на самом деле не имеет. Если мы примем во внимание объяснение, данное г-жой Дмитриевой на суде по поводу этой записки, а именно, что она, из любви к Карицкому и по усиленным его просьбам, написала ее, что смотритель Морозов возил эту записку к Карицкому и, возвратясь от него, сжег какие-то лоскутки, и что г-же Дмитриевой ничего не стоило купить у Кассель за 5 рублей эту записку,— то последняя совершенно потеряет в ваших глазах то значение, которое силятся придать ей лица, ее представившие. Но несмотря на все это, несмотря на то, что я с первого взгляда усомнился в тождественности почерка этой записки с почерком г-жи Дмитриевой, последняя открыто признала, что действительно эта записка писана ею. При разборе этой записки, мне кажется, несостоятельность ее становится особенно очевидной, если принять в соображение, что этот документ был представлен в суд тотчас после того, как г. председатель объявил предостережение защитнику Кассель за то, что он позволял себе входить в комнату г. Карицкого. Этим исчерпывается вся суть свидетельских показаний.
