Александр Мелихов - Былое и книги
Газеты, конечно, много писали тоже о финнах Петербурга. О клубах, школах, приходах было что писать. В финском приходе в 1888 году состояло более 20 000 человек, в шведском их было 6429 уже в 1865 году. Многие финны в Петербурге жили хорошо и порядочно, но иногда было стыдно за их пьянство. Так было, например, когда 200 финских юношей поехали поездом в Выборг для призыва. Некоторых корреспондентов тревожило то, что финны в Петербурге стеснялись своей финскости и употребляли скорее шведский, нежели финский язык или старались говорить по-русски. И некоторые действительно обрусели.
Считалось, что большой город был опасным местом для девушек. Им угрожала судьба проституток, и об этом газеты часто упоминали. Но там была и другая опасность. Простая девушка из финской глубинки могла в Петербурге потерять реальное понимание о своем положении. Об этом свидетельствовало, например, когда она купила себе зонтик и ходила с ним с утра до вечера.
…Известный финский писатель, журналист, ныне классик финской литературы Юхани Ахо описал Петербург в 1891 году как “чужой” и “огромный” город, который прежде всего пугал, хотя и очаровывал своей “чуждостью”. В Петербурге были все прелести больших городов того времени, но все-таки он не особенно привлекал представителя финской интеллигенции. Город сам по себе был поразительным, он отличался масштабностью, пестротой, богатством и силой. Там было чем наслаждаться, люди были добры, импульсивны и веселы. Облик города был очень национально-русским, он так и остался для финна до конца непонятным, хотя одежда, продукты, даже тексты на вывесках были во многом европейскими. Представитель финской интеллигенции входил в Петербург неохотно, тогда как простолюдины из Восточной Финляндии чувствовали себя там как дома. Главной проблемой Петербурга для финской интеллигенции, по-видимому, была его угрожающая сила. На фоне газетной полемики русской националистической прессы против привилегий Великого княжества вся сила и блеск города пробуждали в финском интеллектуале скорее страх, чем восхищение».
А русскую культуру в тот «золотой век» финны просто-таки любили. Интеллигентные финны, разумеется.
«Отражение русской души в зеркале Севера» (СПб., 2015) Лийсы Бюклинг – настоящая энциклопедия финско-русских театральных связей, любителям театра следует прочесть ее от Антона до Михаила Чехова. Однако социальный итог напрашивается грустный: когда говорят пушки националистической пропаганды, голос муз становится тоньше писка. Но даже на пороге гражданской войны, которую финские националисты сумели выдать за освободительную, о чеховской драматургии писали в выспренних тонах: «Может быть, потребность справедливости и требование правды, которые теперь представлены в русской драматургии как бесплодное бунтарство, когда-нибудь дадут свои плоды». И в роковом 1917-м: «Если Толстой и Достоевский были гениями, Чехов был очень талантливым писателем». А крупнейший деятель финского театра Эйно Калима, в 1900-х стажировавшийся в Москве и Петербурге, усвоил до конца дней, что «русская политика – это одно, а русский язык и литература – это другое». Но – «после того как Финляндия отделилась от России и стала самостоятельным государством, интерес к русской литературе уменьшился»; «русское прошлое стали воспринимать как приговор современной России»; «и в Советской России, и в Финляндии (правда, по противоположным причинам) Чехов был заклеймен как “писатель прошлого”»; «художественные достоинства “Ревизора” были признаны, но в изображенной Гоголем картине хотели видеть подлинную Россию, то есть обнажение того, насколько убога русская народная душа». Постановка «Живого трупа» к столетию Толстого, вспоминал Э. Калима, «была едва ли не актом исключительной смелости – такое отчуждение вызывали в первые десятилетия нашей независимости блестящие русская литература и театр».
В этом и заключается жлобская, плебейская сущность национализма, не разделяющего высокого и низкого, вечного и суетного, – он враждует не только с бюрократией и агрессивными националистами народа-соперника, но и с его искусством, с его прошлым и будущим, со всем народом, представляемым как единая и неизменная личность во все прошлые и будущие времена. Так легче бороться за власть, а ничто иное националистов не интересует – главное изгнать или запугать чужаков. А остальное устроится само собой: фашизм и есть бунт простоты против трагической противоречивости социального бытия. Национализм такое же чудовищное обеднение патриотизма, как порнография – обеднение любви. Вот еще кое-что из «Столетий соседства»: «Русская литература, о которой так много говорили, – Толстой, Достоевский и другие – ничего не создает, но все разрушающее, рвущее, ломающее разум – от истинно русских». И еще круче: «Пусть какой-то рюсся и достоин восхищения и любви – он все-таки рюсся и рано или поздно зверь вылезет из-под глянцевой и гладкой шкуры. Так как благодаря крови своей и в силу этой крови никто не отделается от сущностных свойств своей расы!»…
В этом и заключается сущностное свойство расизма – в приписывании миллионным, меняющимся и обновляющимся группам каких-то вечных свойств, хотя даже каждый из нас в безопасности и при появлении угрозы бывает совершенно другим человеком. «Красная опасность» действительно была огромной, и поддержка Советской Россией финских красных тоже была существенной, но отождествлять коммунистическое с русским, как на Украине его отождествляли с еврейским… На рубеже веков шведская партия Финляндии весь политический негатив тоже списывала на особенности финского менталитета, печатались карикатуры, на которых честные чистые шведы открывались солнечным лучам, а финны представали исчадиями тьмы с финскими ножами и красными флагами. Расчеловечивание противника – это норма межнациональных конфликтов; и русофобия, и юдофобия, и финнофобия имеют одну цену, поскольку прикрывают одну и ту же цель – право на угнетение и убийство. Правда, убийства русских в Финляндии были относительно «скромными» – на Украине жертвы погромов исчислялись сотнями тысяч, а в Финляндии «только» тысячами или, может быть, даже сотнями (подсчет, как всегда, зависит от того, кто считал, адвокаты или прокуроры), – но принцип у националистов общий: все внутренние проблемы вызваны инородческим влиянием, а сами по себе мы единая семья – имеющая право включать в нее всех, кого сочтем родственниками, со всем их имуществом, кое сочтем им принадлежащим. Уж на что финны разумный народ, но даже и у них панфинланисты успели погрезить о «Великой Финляндии» – у самых пылких аж до Енисея…
Ленин когда-то писал, что национализм малых наций простителен в отличие от национализма больших, а Ленин всегда приветствовал все самое разрушительное: он видел, что национализм больших народов в принципе способен укрепить государственный, а следовательно, и мировой порядок, покуда националисты не взбесятся до того, что станут кидаться не только на слабых, но и на сильных. Нет, не коммунизм, а именно национализм был истинной чумой XX века: коммунисты сумели победить только там, где государственный строй был уже разрушен националистами, – ведь именно националисты первыми взорвали мировое равновесие.
Лишь «после Второй мировой войны интерес к Чехову возродился благодаря возвращению к русской классике и ее этическим ценностям». Но в этот период и политика Финляндии сделалась намного более рациональной. В итоге Финляндия достигла превосходных результатов в обустройстве жизни. Однако мой еврейский папа, удачно отсидевший и чудом не расстрелянный при Сталине, приучил меня не оглушаться громом побед, но помнить о жертвах. И мне по-настоящему грустно видеть в каждом благоустроенном финском городе памятники жертвам трех войн – трех ударных волн мирового порядка, разнесенного в клочья националистическим Чернобылем Первой мировой, – в пересчете на Россию это миллионы и миллионы. Националистов этим не устрашить, для них, как и для сталинистов, победа искупает все. Еще они возопят, что без этих жертв финны потеряли бы свою культуру, однако чужие культуры стремятся истреблять именно сами националисты, а многоэтническая имперская аристократия (куда входило и немало финнов) ничего не имела против сотен культурных цветов. Основатель Финского театра Каарло Бергбум ориентировался на Петербург как на «самый большой финский город» (1871); в 1881 году численность финско-шведской диаспоры подбиралась к 25 тысячам, составляя 2,6 % населения, располагая собственными приходами, школами и печатью на финском языке.
Высшие представители Финляндии в Петербурге, там же начинавшие свою карьеру, считали, что изучение русского языка необходимо прежде всего самим финнам, чтобы финские интересы в России могли представлять финские же чиновники. И бизнесмены, работавшие с Россией, тоже наверняка изучали русский не только за то, что им разговаривал Ленин. Вовлечение в общие дела – вот что создает нужду в общем языке, а русифицировать народ просто для того, чтобы показать, кто в доме хозяин, как этого требовали русские националисты, – увы, на поздних этапах имперское правительство не сумело разглядеть главных врагов империи в националистах, у кого нет иных забот, помимо национальной однородности. Но зато, если обратиться к тем, кто ворочал реальными делами…
