Александр Етоев - Территория книгоедства
Вы скажете – это же сон, не явь. Ну так что? – отвечу я вам. Может, сон и есть первая на свете реальность, а все, что с нами бывает при пробуждении, – только морок, фантом, иллюзия, навеваемые завистливыми богами.
Черный юмор
Черный юмор как черный перец – без него жизнь пресна и безвкусна в наши нервные и хлопотливые времена.
Вот пример из сегодня. В стране свирепствует эпидемия гриппа, умерло уже с десяток людей. Включаю 31 января радио и слушаю рекламную передачу: «Лучше болеть на мягкой удобной тахте, чем на дедушкином разбитом диване». Реклама спальной мебели, приуроченная к нагрянувшей эпидемии.
Прослушал я эту рекламу и подумал: очень даже неплохо. От паршивой овцы, я имею в виду эпидемию, хоть шерсти, как говорится, клок.
Сразу вспомнилась реклама галош из анекдота про человека, упавшего с 9-го этажа. Помните? Человек разбился, а галоши как новенькие. Мораль: покупайте резиновые изделия ленинградской фабрики «Красный треугольник»!
Далекий пример из прошлого. Алгебраическая задача из старого задачника издания 1881 года. Про корабль, на котором через 30 дней после выхода в море открылась болезнь, уносящая ежедневно по три человека. Спрашивалось: сколько пассажиров прибыло в порт живыми?
Немного солнца в холодной воде – вот что такое наш отечественный черный юмор. Без него мы и дня не продышим. И не выживем при какой-нибудь очередной эпидемии.
Чертогонство в русской литературе
Главный чертогон в русской литературе – это, конечно, Гоголь. У него и черт всем чертям черт – с рогами, копытами, с веселой чертовской мордой и с хвостом бантиком. На таком прокатиться не то что до Петербурга, а хоть до Комсомольска-на-Амуре любой захочет.
У Пушкина черт лишь эпизодический, в сказке о попе и Балде – хороший черт, ничего не скажешь, и детки его приятные, но у Гоголя мне нравится больше.
В лесковском «Чертогоне», несмотря на название, черти мелкие, почти что не черти, а так – пара котов дворовых, колбасящихся друг с другом в церкви. В «Соборянах» черт оказывается вовсе не чертом, а местным побирушкой Данилкой, который с голоду куролесит в городе, нарядившись в шкуру животного и наводя на население ужас.
Черти ходят по русской литературе не то что стаями, толпами и колоннами, а, скорее, мелкими такими артелями или же и вовсе действуют в одиночку.
Кстати, первый усомнился в мифологичности образа русского черта умница Михаил Михайлович Пришвин. В одном из очерков 20-х годов, говоря о сквернословии с обязательным поминанием святого имени, «локализованном в известном кругу неразвитого народа», Пришвин пишет: «Зато уж черт в России равно у всех на устах, так что иногда приходит в голову, нет ли за этим словом какой-нибудь специфической русской реальности».
И тут же рассказывает о докладе представителя города Костромы товарища В. Смирнова на конференции по хозяйственной организации Центрально-промышленного района, проходившей в Москве в 1924 году. Товарищ из Костромы сообщил присутствующим на конференции слушателям, что в близкой от них Ярославской губернии некий житель, записавшийся в коммунисты, изрубил по этому случаю в избе все иконы, побросав их после этого в печь. А ровно через три дня жена ему родила ребенка, но не простого, а целиком мохнатого. Они его отнесли в лес, чтобы оставить на съедение дикому зверю, но когда вернулись в избу, обнаружили, что мохнатое дитятко сидит себе спокойно на лавке и смеется им нахально в лицо. Тогда они решили отдать мохнатого младенца соседям, но те почему-то не согласились. Хорошо, вовремя узнало начальство, черта пришли и арестовали, а так неизвестно, чем бы эта история завершилась.
Конечно, и в других отдаленных странах Запада и Востока есть чертоподобные существа, объекты местной национальной гордости. Вот, например, один из героев «Путешествия на Запад», романа классика китайской литературы писателя У Чэнъэня, хвастливо перечисляет свои личные достоинства:
Один лишь я не владею никакими особыми чарами. Не могу ничем похвастаться, кроме того, что умею ловить и вязать бесов и оборотней, хватать разбойников и настигать беглецов. Могу также укрощать тигров и покорять драконов, умею пробивать пинком ноги колодцы в небе, кое-что смыслю и в том, как возмущать море и поворачивать вспять реки. О том же, как летать на облаках и туманах, вызывать дождь и ветер, менять расположение звезд, переносить горы и гонять по небу луну, даже не стоит и говорить, – для меня это сущие пустяки.
Это впечатляет, слов нет, и все же наши русские черти как-то ближе, милее, правильнее, у них и шерстка кучерявей и шелковей, и копытца стучат позвонче, хотя, конечно, по части тигров или там пробивания колодцев в небе – в этом они иностранной нечистой силе вряд ли будут соперниками. Хотя кто знает, времена-то меняются – глядишь, и наши когда-нибудь перегонят обуржуазившийся Китай.
Честертон Г. К
1. За что я люблю Честертона? Да хотя бы за удивительные обстоятельства его появления на свет:
Парили рыбы в вышине,
На дубе зрел ранет,
Когда при огненной луне
Явился я на свет.
Или за его понимание дружбы:
Мы были не разлей вода,
Два друга – я и он,
Одну сигару мы вдвоем
Курили с двух сторон.
Одну лелеяли мечту,
В два размышляя лба;
Все было общее у нас —
И шляпа, и судьба.
Если честно, то я и английский выучил только за то, что на нем разговаривал Честертон.
Поразительное писательское явление – все, что я читал Честертона, мне нравится. И романы, и рассказы про отца Брауна, и книжка про Диккенса, и его замечательные эссе, и стихи, и даже богословские сочинения. Все я могу читать и перечитывать по нескольку раз, нисколько при этом не утомляясь. Пожалуй, даже не назову никого другого из авторов, кто столь абсолютно соответствовал бы моим читательским интересам.
Некоторые, возможно, заметят, что мыслил Честертон старомодно, черпая свои идеалы из прошлого, был патриархален, как Авраам, ругательски ругал социалистов и технократов – и вообще не прочь был возродить средневековое рыцарство в отдельно взятой островной Англии.
Ну и что, отвечу я скептикам. Чем хуже Дон Кихот, пусть и новый, какого-нибудь современного плутократа, нашедшего себе идеал в выкачивании народных денежек да запудривании народных мозгов рекламой слюновыделительных средств. Да лучше он его в тысячу раз. Хотя бы тем лучше, что черное видит черным, и библиотека для него не затхлое хранилище пыли, а место, где в один прекрасный момент можно из простого библиотекаря превратиться в настоящего рыцаря и отправиться на битву с драконом.
2. Честертон из тех благодатных авторов, влюбившись в которых однажды, возвращаешься к ним потом всю жизнь. Принадлежал он к типу людей, которым сам же писатель и дал точнейшее из определений, а именно: «В мире есть три типа людей. Первый тип – это люди. Их больше всего, и, в сущности, они лучше всех». Какую его книгу ни возьми, все они написаны с блеском, хотя, в принципе, все они написаны об одном. Говоря словами Толстого, суть его книг следующая: «Чем жив человек?» Вот так, не много и не мало: для чего и ради чего живет человек в мире.
Идеализированное Средневековье и самодельная утопия на будущее, на скорую руку слепленный детективный сюжет и громогласные риторические периоды статей – разнообразные способы подступиться к этому главному, сообщить ему наглядность. Подход Честертона аллегорический, басенный, и он оправдан тем, что мораль басни вправду волнует его. Неистощимый, но немного приедающийся поток фигур мысли и фигур речи, блестки слога, как поблескивание детской игрушки, – и после всего этого шума одна или две фразы, которые входят в наше сердце. Все ради них и только ради них.
Так написал о Честертоне один из его читателей, покойный Сергей Аверинцев.
И еще писатель неудержимо весел, о каких бы высоких и важных предметах он ни размышлял на бумаге. Даже Кафка, уж на что беспросветный по части юмора в собственных сочинениях автор, не удержался и написал: «Честертон так весел, что иногда кажется, будто он и впрямь обрел земной рай». И чтобы хотя бы чуточку приобщиться к благодати Эдема, перечитайте «Человека, который был Четвергом», или «Перелетный кабак», или любой сборник рассказов об отце Брауне. Перечитайте, ей-богу, это пойдет вам в радость.
Чехов А
Писателя Чехова можно ставить в пример любому современному (и не только современному) литератору, считающему свое творчество неким бесценным даром и строящему при жизни нерукотворный памятник самому себе.
