Дмитрий Спивак - Как стать полиглотом
Однажды, когда в молодежной аудитории автору довелось привести в пример Ломоносова как образец отношения к языкам, слушатели возразили: мол, раньше все было другое, языковая культура была выше. Достаточно вспомнить людей, окончивших старую гимназию. Нет, с этим согласиться трудно. Возьмем хотя бы близкую ученому по времени и духу Е.Р. Дашкову. Екатерина Романовна, первая в мире женщина – президент Академии наук, по таланту ровня Ломоносову, но в отличие от него получила раннее образование. Однако вот что она пишет: «Мое воспитание, в свое время признанное за самое лучшее, ограничивалось немецким, французским и итальянским языками, историей, географией, арифметикой, катехизисом, рисованием и танцами». Да, Екатерина Романовна скромна, но при всей скромности писать стихи на латыни для нее было затруднительно. А разве только стихи писал Ломоносов? Химики, астрономы, геологи лишь в наши дни проникают в глубину его мыслей и прозрений. Выходит, колоссальная занятость не мешала занятиям языками. А может быть, они-то и давали отдых?
Проверим эту догадку на примере замечательного астронома Н. Коперника. По масштабам переворот в наших представлениях о Вселенной, совершенный им, требовал сил не одного человека, а целого института! И он тратит свое – буквально золотое – время, чтобы переводить с греческого на латинский сочинение Феофилакта Симокатты под названием… Нет, вы только вчитайтесь в него: «Нравственные, сельские и любовные письма». Что это, чудачество? Но если бы один Коперник…
Вы видели когда-нибудь толстенные тома сочинений Гегеля, так мощно продвинувшего учение о диалектике? Тоже был довольно занятой человек. Знакомый с Гегелем романтический поэт К. Брентано однажды застал его за весьма своеобразным занятием – «он читал героический эпос и Нибелунгов и, чтобы насладиться ими, переводил их себе на греческий!»
Приведя эти и другие похожие примеры, автор уже думал, что убедил аудиторию. Но не тут-то было. С места поднялся вдумчивый слушатель и заметил, что все сказанное доказывает только одно. А именно, что люди, живущие в постоянной горячке творчества, в колоссальном поисковом напряжении, для компенсации нуждаются в какой-либо вялой, монотонной, бесцветной механической работе. Просто в данном случае им подвернулись языки, а в принципе подошло бы и вязание.
Не могу не согласиться с таким мнением. Кстати, ученые упорно твердят, что ресурсы мозга неисчерпаемы и для их полного использования необходимо все время менять виды деятельности. И все-таки дело обстоит не так просто. Помнится, сразу каких-то весомых возражений автору в голову не пришло. Но уже по дороге домой в памяти всплыли, на мой взгляд, доказательные примеры. Речь пойдет о шахматистах, только не экстра-класса, а просто неплохих. Нагрузка на память у них очень большая, все время в голове идет механический перебор вариантов, просчет ходов. Но особые взлеты здесь нечасты.
Вот, к примеру, Н. Шорт, английский международный мастер с 1980 года. Он рано начал играть в шахматы, много занимается теорией, и тем не менее в родной болтонской школе ему пришлось даже повоевать за право учить греческий. (Такой факультатив вообще-то возможен, но других охотников на него не нашлось.) Немногим старше Шорта – 1948 года рождения – немецкий шахматист Р. Хюбнер. Четырежды сражался Роберт за шахматную корону, что не помешало ему освоить греческий и латынь. Причем так капитально, что для углубления языковых знаний ему была выделена стипендия на поездку по ряду стран. Дело происходило в 1980 году, пора было снова претендовать на титул чемпиона – и Роберт… отказался. Вы думаете, он отдался шахматам? Представьте себе удивление его секунданта, гроссмейстера Х. Хехта, когда Хюбнер подошел к нему с тетрадкой и попросил проверить, хорошо ли он выучил финские и венгерские слова.
Таких примеров из нашей сегодняшней жизни можно назвать вполне достаточно, но мы обратимся к шахматисту прошлого века И. Цукерторту – просто потому, что он интересен как личность. С пороком сердца ушел на фронт австро-прусской войны, много раз был ранен, получил 9 орденов и медалей за храбрость – и был уволен за призывы к миру. Увлекся шахматными сеансами вслепую и подорвал на этом здоровье – потерпел поражение в матче за звание чемпиона мира 1886 года с гениальным Стейницем. Но как потерпел! Соперник назвал одну из разыгранных Цукертортом комбинаций, «может быть, даже самой красивой из всех, когда-либо созданных на шахматной доске». И в этой насыщенной жизни он нашел время, чтобы овладеть 13 языками – русским, немецким, арабским, турецким, испанским, английским… Ну уж нет, механической работы у каждого из названных шахматистов было с избытком, и никому это не помешало любить и знать хотя бы 1–2 языка.
А значит, прав не только пытливый слушатель или автор. Правы все. Получается так, что для тех, кому не хватает спокойной, монотонной работы головы, изучение языка дает ее с избытком. А если ее слишком много? В языке вы найдете возможности увлекательных взлетов, маленьких открытий. Выходит, это помогает вовремя отыскать противовес однобокому развитию личности, снимает перегруженность одних способностей и простаивание других. И все прошедшие перед нами люди были талантливы в первую очередь в том, что сумели нащупать свою слабость и превратить ее с помощью языков в силу. Вот видите, мы опять пришли не к приемам быстрого запоминания или природным талантам, а к доступному каждому человеку умению познать себя. А здесь дело только в упорстве, в стремлении к поставленной цели.
В этой работе не может помешать ничто. Вероятно, о крайнем случае рассказывает автобиография Г. Шлимана, раскопавшего древнюю Трою, в существование которой в его годы никто не верил. А с чего он начинал? Талантов особых не было, на окончание школы не хватило денег – однажды Шлиману пришлось просто просить милостыню на обочине амстердамской дороги. На всю жизнь он остался упорным самоучкой, но и в своей очень трудной жизни нашел силы на несколько дюжин языков. Причем русским он овладел без чьей-либо помощи за шесть недель. Конечно, говорил по-русски небезупречно и с изрядным акцентом, но что значили неизбежные сбои по сравнению с богатством личности этого человека, знакомого с арабским и французским, голландским и греческим… Кстати, не замечаете ли одной особенности: уже в который раз третьим-четвертым из освоенных языков оказывается греческий? Со странным упорством этот не самый легкий и распространенный язык привлекает силы самых разных людей. Нет ли тут какого-либо секрета полиглотов? Есть, и мы сейчас им займемся.
Прежде всего, классические языки – латинский и греческий – носители мировоззрения, лежащего у самых истоков нашей культуры. На этих языках были заданы важные вопросы, на многие из которых человечество до сих пор ищет ответы. А если добавить к ним язык предков каждого читателя – для многих это, вероятно, будет древнерусский, – то получится как бы пуповина, соединяющая современность с теми ее началами, от которых пока преждевременно отрываться. В этом смысле и любовь Пушкина или Гегеля к древним языкам, и то, как быстро расходятся пластинки с чтением «Слова о полку Игореве» в оригинале, – явления одного порядка.
Позвольте, вправе спросить читатель, а как же Дарвин с Эйнштейном? Ключевой роли этих людей в современной культуре отрицать не приходится, а к языкам они были на редкость неспособны. Действительно, на первый взгляд тут все наоборот. Скажем, Эйнштейн просто страдал в старой, ориентированной на классическую ученость гимназии. Отвращение к подобному воспитанию было таким сильным, что молодой гений на вступительных экзаменах в институт хорошо сдал математику, но с треском провалился на иностранных языках… И что верно, то верно: Дарвин понял бы «неудачника». Читая автобиографию великого естествоиспытателя, мы встречаем пассаж, удивляющий страстностью и теперь, – что же говорить о чопорном прошлом веке в Англии?
«Ничто не могло быть вреднее для развития моего ума, как школа доктора Батлера. Преподавание в ней было строго классическое, и кроме древних языков преподавалось только немного древней географии и истории, – прочувствованно пишет автор и далее честно признается: – В течение всей моей жизни я не мог одолеть ни одного языка». Конечно, молодым людям, которым портили языками настроение, можно посочувствовать. Но есть тут и мораль, более важная для нас.
Дело в том, что в средневековой европейской культуре господствовала установка на старину. О чем бы ни шла речь, древние авторитеты – будь то Аристотель, Эвклид или Гиппократ – это уже знали. Надо было лишь хорошо вчитаться и вынести нужные сведения. Соответственно и язык культуры был древним и общим для всех. Потом в культуре и общественной жизни произошли глубокие перемены – на глазах возникали молодые профессии, науки, ремесла. Беспрецедентность этой ломки обеспечивалась новыми (национальными) языками. Не случайно Ломоносов был не только знатоком латыни, но – что для нас важнее – стал основоположником русского литературного языка.
