Александр Етоев - Территория книгоедства
Тосты
Ну, Носов! Ну, сукин сын! Опять обошел меня на четыре корпуса в собирательстве всякой разности.
Вот что ваш покорный слуга прочитал у него в ЖЖ:
«В газетном зале Публички выписал названия многотиражных газет, до войны издававшихся в Ленинграде.
Конструкции с предлогом „за“. Звучат как тосты.
За доблестный труд
За кадры
За коммунизм
За краснопутиловский трактор! (с восклицательным знаком)
За культуру
За новый быт
За образцовый трамвай
За рационализм
За революционную законность
За ревпорядок
За учебу
За синтетический каучук
За советское искусство
За советскую эстраду
За социалистическую реконструкцию Академии
За социалистический реализм
За станок и учебу
За темпы».
Спасибо, Носов, работа проделана основательная! Теперь не надо будет вымучивать из себя во время застолий какие-нибудь невразумительные конструкции типа «Вздогнули!», «Поехали!» или «Будем!». Достаточно держать в голове твой список и, перед тем как в очередной раз сдвинуть наполненные бокалы, произнести членораздельно и убедительно: «За синтетический каучук!», к примеру. Или: «За образцовый трамвай!» И после этого немедленно выпить.
Трамвайное тепло
Поздней осенью 1997 года в Петербурге в 3 часа ночи на углу улиц Есенина и Сикейроса меня ударили бутылкой по голове. Подошли два парня и девушка, о чем-то спросили, я ответил, а после – мрак. Не знаю, долго ли я был без сознания, может, час, может, больше, уже не помню. Помню только яркое ощущение какого-то удивительного покоя и картину, которая мне мерещилась.
Южный город, вечер, тепло, я в трамвае, идущем к морю, всюду звезды, их очень много – светящих в небе и отраженных в воде. Это ровное убаюкивающее движение и трамвайное ласкающее тепло воспринимались в забытьи как блаженство. Мне хотелось ехать и ехать, и, наверное, я ехал бы так и ехал до конечной остановки у моря. К жизни меня вернул прохожий, кажется, какая-то женщина, переход в реальность был сложен, часть сознания оставалась там, в потустороннем трамвае, движущемся к ирреальному морю.
В поэзии трамвайная тема разрабатывалась не однажды и многими. Источник ее – тема дороги, традиционно ассоциирующейся с жизнью. То есть выйдя из пункта Р (Рождение) нужно вовремя достичь пунта С (Смерть) как можно более счастливым маршрутом. Длина маршрута не оговаривается заранее. Трамвай может сойти с рельсов почти сразу же. Или долго тащиться в пробках (при нынешнем-то автомобильном безумии!). Или загореться в пути. Я видел, как сгорает трамвай. Как пустая спичечная коробка – минут, наверное, за двадцать, не более. Сперва под днищем начинает искрить, потом резко выбивается пламя. Я сам ехал в таком трамвае, вагон вспыхнул на Кронверкском, за метро, только-только отъехав от остановки. Слава богу, пассажиры успели выйти.
До трамвая (возвращаюсь к поэзии) была телега – пушкинская телега жизни:
…С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел!..………
Но в полдень нет уж той отваги;
Порастрясло нас: нам страшней
И косогоры и овраги:
Кричим: полегче, дуралей!
Катит по-прежнему телега;
Под вечер мы привыкли к ней
И дремля едем до ночлега,
А время гонит лошадей.
Был страшный фаэтон Осипа Мандельштама:
На высоком перевале
В мусульманской стороне
Мы со смертью пировали —
Было страшно, как во сне.
Нам попался фаэтонщик,
Пропеченный, как изюм, —
Словно дьявола поденщик,
Односложен и угрюм.
То гортанный крик араба,
То бессмысленное «цо» —
Словно розу или жабу,
Он берег свое лицо.
Под кожевенного маской
Скрыв ужасные черты,
Он куда-то гнал коляску
До последней хрипоты.
И пошли толчки, разгоны,
И не слезть было с горы —
Закружились фаэтоны,
Постоялые дворы…
Я очнулся: стой, приятель!
Я припомнил, черт возьми!
Это чумный председатель
Заблудился с лошадьми.
Он безносой канителью
Правит, душу веселя,
Чтоб вертелась каруселью
Кисло-сладкая земля…
Так в Нагорном Карабахе,
В хищном городе Шуше,
Я изведал эти страхи
Соприродные душе.
Сорок тысяч мертвых окон
Там видны со всех сторон,
И труда бездушный кокон
На горах похоронен.
И бесстыдно розовеют
Обнаженные дома,
А над ними неба мреет
Темно-синяя чума.
Но первый символ ненадежности жизни и зависимости ее, во-первых, от случая, а во-вторых, от воли кучера/вожатого/рулевого – это, несомненно, трамвай.
Случай может гримироваться под старика, как это было с маленьким Котей Мгебровым, девятилетним петроградским актером, которого на Моховой улице спихнул с площадки городского трамвая некий «неизвестный старик».
Или предстать перед вами осенней ночью в виде компании услужливых молодых людей, которые помогут вам сесть в трамвай, следующий до конечного пункта С самым коротким из всех маршрутов.
Теперь на выбор несколько примеров трамвайной темы в русской поэзии: два из классики, третий – нет, потому что стихи мои.
Заблудившийся трамвай
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы, —
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик – конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная», – знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренной косой
Шел представляться императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.
И все ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.
Сам я толком не знаю,
Что от жизни я жду.
На подножку трамвая
Я вскочил на ходу.
Да, наверное, круто
Повернув невзначай,
Где-то сбился с маршрута
Непутевый трамвай.
И вагон как попало
Скрежетал, громыхал
С одного перевала
На другой перевал.
Отовсюду нагрянув,
Обступили меня
Карусели каштанов
И домов толкотня.
Блестки звездных колючек,
Пляс осенней трухи,
Мне не выдумать лучших,
Чем вот эти стихи.
И, пожалуй, что в этом
Биография вся:
Оставался поэтом,
На подножке вися.
Я в трамвай холодный сяду
и поеду, как всегда,
от Михайловского сада
до Калинкина моста.
Промелькнет моя столица
с фонарями на мостах.
Чьи-то жизни, чьи-то лица,
постовые на постах.
Вот у дома моя мама
тащит сумку, в сумке хлеб.
А ей лет еще так мало,
ах как мало маме лет…
Мой трамвай дрожит на рельсах
и не знает сам того,
что кусок судьбы отрезав,
возвращает мне его.
Вот Покровкою проехав,
где серо́ от воробьев,
меж домами слышу эхо
позабытое, мое.
Я прислушиваюсь чутко:
кто там песенку поет?
И какой такой мальчутка
по Аларчину идет
в детских стоптанных ботинках,
пар морозный изо рта?
Знаешь, в этих фотоснимках
нету смысла ни черта.
Мой трамвай идет как пишет.
На Садовой тает снег.
Это кто мне в спину дышит,
чей такой знакомый смех?
Обернусь, а там, где в камень
упирается вода,
только небо с облаками
над горбушкою моста,
только чаек крик беспечный,
только памяти укор
и трамвайный этот вечный,
этот пьяный разговор.
«Три мушкетера» А. Дюма
