Коллектив авторов - Словенская литература ХХ века
В 1996 г. увидела свет книга «Языкастая рапсодия / Импровизации на неизвестную тему», включающая две поэмы Деклевы, которые, помимо сходства композиции (в каждой представлено четырнадцать «арий» или стихотворений) и языковых изысков, объединены стремлением раскрыть образ мира (пост)модерна «поверх» субъективизма и антропоцентризма, с учетом перспективы, которую допускает позиция «человека превзойденного». В новом тысячелетии в поэзии Деклевы интимные ноты, несмотря на противоречия эпохи, усиливаются.
Те же противоречия в значительной степени определяют поэтическое мировоззрение молодых авторов, вступивших в литературу после 1990 года. За творчеством некоторых из них впоследствии закрепилось название «урбанистическая поэзия», или, на американский манер (нью-йоркская школа), – «поэзия открытой формы», хотя отдельные ее черты встречаются уже у раннего Шаламуна. В 1990–2000 гг. и позднее этот курс не был чужд представителям «Молодой словенской поэзии» У. Зупану, П. Чучнику, Г. Подлогару и др. Многие из них попали под влияние североамериканских поэтов, в особенности Ф. О’Хара. У словенских авторов влияние О’Хара, а также так называемых польских «о’харистов», которое испытывал прежде всего Чучник, проявляется в скептическом отношении к «высокому» стилю, во внедрении юмора и суеты улиц, их «грязного» языка в ткань стиха. Смешение высокого и низкого поэтического стиля является одной из черт постмодернистской поэтики, при том что для значительной части молодых поэтов характерна реабилитация поэтического «я», новый «интимизм»; очевидно, что их стихи создаются не по модели «классического» постмодернизма 1980–1990-х, а если они и «балуются» модернизмом, то весьма умеренно. Эта поэзия уже не стремится шокировать или удивлять читателя, создавать или разрушать его мировосприятие, она просто к нему обращается. Возможно, именно такой подход объясняет, почему в творчестве значительной части молодых словенских авторов – и не только поэтов – наблюдается сдвиг в сторону конкретного, «бытового» опыта и впечатлений, поставляемых обычной жизненной практикой.
Душой «Молодой словенской поэзии» 1990–2000 гг. без сомнения является Урош Зупан (род. 1963), автор ряда стихотворных сборников, лауреат многих престижных национальных литературных премий. Сегодня это одна из центральных фигур современной словенской поэзии. Существенно, что метаморфозы его творчества совпадают с вектором развития словенской поэзии последних двух десятилетий. Сборник Зупана «Сутры» (1993) стал после «Покера» Шаламуна самым громким дебютом в Словении. Он весь пронизан энергией и непосредственностью, о чем свидетельствует, например, заключительное «ломаное» стихотворение «В Америку!»: «Полон музыки, полон энергии, Америка, я ИДУ!» Молодой поэт делает ставку на «песнь – алхимию сердца». Впоследствии этим «антиметафизическим» состоянием поэзии увлеклись и другие авторы 1990-х. Стихи Зупана реабилитирует первое лицо поэтического «я», а с ним и «старые добрые чувства», спонтанность, свободу. Это прежде всего свобода в поэзии («Для меня стихотворные строки, длинные дикие строки») или для поэзии («Поэзия – моя единственная жизнь»). Стихосложение Зупана прошло различные периоды и фазы, но основой его творчества остается лирическое «я», будь то сборник «Открытие дельты» (1995), относящийся к «мистическому» периоду, где лирический герой атакует звезды и, «флиртуя» с безднами, вступает в полемику с поэтической традицией, или нынешний, «поздний» период «снисхождения» до конкретности. Поэт пришел к выводу, что «Есть в жизни вещи и важнее, чем игры в Бога» (стихотворение «Игры в Бога», сборник «Наследство», 1998). Важно, например, «возвращение домой», нашедшее воплощение в разных образах. Это могут быть воспоминания о детстве, когда мир еще был единым целым, бытовые детали, приправленные юмором, который у «зрелого» Зупана усиливается. Так проявляется эффект «отрезвления», когда становится ясно, что даже с помощью «алхимии сердца» поэзия не в силах создать единое целое, а обречена собирать фрагменты. В зупановском «апофеозе» повседневности соседствуют Библия и футбол, салат и безмолвие, критика стихосложения и триумф поэзии, детский инфантилизм и напутствия отцов, кризис идентичности поэта и его амплуа критика. Непременные атрибуты авторского видения – ирония и самоирония – над собой, над лирическим героем, над самой поэзией. Автор смотрит на себя, на «роковой» имидж того, кто пытался «объездить» звезды, и быть «любимцем публики», как бы со стороны.
Никаких появлений в салонах, пожимания рук председателям,
целования рук атташе, ужинов
с королями & старейшинами племен,
если ты не вполне уверен, что сумеешь правильным образом
совмещать серебряный ножик и вилку, а также пальцы,
чтоб скорлупа улитки не закончила путь в декольте
или завивке мадам за столом напротив,
а челюсть – в бокале с шампанским,
что попадет в газеты и мемуары.
Никаких фестивалей&чтений – ах, какое высокое общество!
Да падет на меня свет Нобеля, а также его динамит
или звездная пыль с Пулитцера. Я не буду три дня умываться
и причесываться. Талант, несомненно, заразен.
Эту двусмысленность можно назвать особенностью не только манеры Зупана, но и всей словенской поэзии рубежа тысячелетий. Она присуща тем, кто вступил в литературу в конце 1990-х и достиг зрелости в начале 2000-х гг. Помимо упомянутых Приможа Чучника (род. 1971) и Грегора Подлогара (род. 1974), это Миклавж Комель (род. 1973), Петер Семолич (род. 1967), Тая Крамбергер (род. 1970), Алеш Штегер (род. 1973), Барбара Корун (род. 1963), Горазд Коциянчич (род. 1964), Юре Якоб (род. 1977) и другие, еще более молодые, например, Катя Перат (род. 1988), автор получившего резонанс дебютного сборника «Лучшие погибли» (2011).
Ко всему вышеизложенному следует добавить, что в демократической Словении опасность для свободы творчества, литературы и искусства теперь представляет не идеология, как это было на протяжении почти всей второй половины ХХ в., а рыночная ситуация, которая, не будь государственного финансирования культуры, нанесла бы серьезный ущерб некоммерческой литературной продукции, переводам и гуманитарным трудам. Средний тираж стихотворного сборника сейчас – сто экземпляров. Это доказывает, что политическая свобода, на протяжении стольких десятилетий усиленно культивировавшаяся словенскими писателями и интеллектуалами, вовсе не является стимулом для самой литературы. Потому что политическая свобода, достигнутая либеральной демократией, уже не дает того ощущения освобождения, которое раньше давала борьба за свободу в условиях тоталитаризма. В тоталитарных условиях литература, если она не стояла на службе у идеологии или у эстетики, сама по себе являлась манифестацией свободы. Словенская поэзия, все еще что-то значащая в рамках существующей системы ценностей и «стоимости» производимых ею продуктов, в эпоху средств массовой информации и Интернета, как и повсюду в мире, оказалась на периферии общественной жизни. Маргинальность можно расценивать как новую форму свободы, но она требует немалой творческой смелости и уверенности в себе, особенно если ищет ключ к пониманию социального и индивидуального, исторического и над-исторического, глобального и локального в эпоху постмодерна. Скорее всего, мировой – а вместе с ней и словенской – литературе ничто не помешает заняться этими дилеммами в будущем, если ее к этому подтолкнут драматическая нестабильность социума и место, отведенное индивиду в хаосе глобального «мирового сообщества».
Литература эмиграции
Словенцы начали переселяться со своей этнической территории уже во времена турецких вторжений начала XV – конца XVI в., затем миграции наблюдались в период Контрреформации в конце XVI – начале XVII в. Массовая эмиграция словенского населения пришлась на начало 80-х гг. XIX в. и продолжалась до кануна Первой мировой войны. По некоторым оценкам за это время со словенской этнической территории из-за тяжелых условий жизни эмигрировало около 300 тыс. человек, большая часть которых переселилась в США; вторым по численности направлением стали рудные области Рейна в Германии[198]. До Первой мировой войны словенцы селились также в рудных областях Вестфалии, Эльзаса и Лотарингии, после нее – в Нидерландах, Бельгии, Люксембурге и других местах.
В начале 1920-х гг. США сильно ограничили квоту для мигрантов, поэтому число уехавших туда снизилось. При этом в 1920-1930-е гг. начинается массовое переселение словенцев из Юлийской Крайны, где словенское национальное меньшинство подвергалось сильному ассимиляционному давлению со стороны итальянского фашистского режима, в Королевство СХС (позднее – Югославию) и другие европейские страны, а также в Канаду, Австралию и Южную Америку. В межвоенный период более 20 тыс. словенцев эмигрировало в Аргентину, остальные – в Бразилию и Уругвай. В Германии после окончания Первой мировой войны проживало около 40 тыс. словенцев[199], во Франции к началу Второй мировой войны словенцев насчитывалось почти 34 тыс.[200] После Второй мировой войны более 10 тыс. политических беженцев из Словении оказались в лагерях для беженцев в Австрии и Италии. В конце мая 1945 г. британские военные власти выдали Югославии от 8 до 12 тыс. военных из разгромленных отрядов словенских домобранцев, содержавшихся в австрийском лагере Ветринь, большинство из них стало жертвами тайных массовых расстрелов, осуществленных новой властью. Эта расправа – позорное пятно словенской истории ХХ в. – стала одной из центральных тем литературы словенской послевоенной эмиграции. В 1948–1950 гг. большая часть словенских гражданских беженцев переместилась из лагерей для беженцев в страны, готовые их принять: около 6 тыс. – в Аргентину, намного меньше – в Канаду, США и южноамериканские страны. Вторая многочисленная послевоенная волна эмиграции началась после 1963 г., когда были открыты югославские границы, и продолжалась до середины 1970-х гг. В основном эмиграционный поток был направлен в Канаду, куда в это время переселилось около 12 тыс. словенцев[201], Австралию и развитые европейские страны, нуждавшиеся в иностранной рабочей силе, – Германию и Швецию. В конце ХХ в. в США проживало приблизительно 250 тыс. словенских эмигрантов и их потомков[202], в Германии – более 60 тыс.[203], в Канаде – от 25 до 40 тыс.[204] (в официальной переписи словенское происхождение указали только четверть из них), в Австралии – 20–30 тыс.[205]
