Олег Егоров - Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра
У А.В. Дружинина разбор прочитанных сочинений тесно связан с корректировкой жизненного плана. Будущий критик проводит в дневнике селекцию книг и ограничивает круг чтения глубокой по содержанию литературой. После качественного анализа прочитанного он делает вывод о своем духовном развитии за последний год: «В год много перешло мыслей через мою голову, и эгоистический оптимизм <...> потерял для меня великую часть своей цены. Основательные исторические и экономические занятия раскрыли передо мною картину современного общества <...>»[52].
В дневнике Л. Толстого (1847 г.) помимо обычных подневних записей содержится разбор тех произведений, которыми он был увлечен в данный период, – «Наказ» Екатерины II и «Дух законов» Монтескье. Интерес к правовой литературе был связан с учебными замыслами будущего писателя и входил как в его жизненный план, так в круг размышлений на этические темы.
Оригинальным образом проблема литературного самообразования воплощается в дневнике Н.Г. Чернышевского. В нем нет достаточно объемных цитаций, а приводятся лишь результаты чтения и размышлений о прочитанном. Это объясняется тем, что Чернышевский выступает в дневнике более действенной, более практической личностью. Для него важен поиск решений, а не теоретические рассуждения. Кроме того, сказывается и выбор литературы: это в основном сочинения французских социалистов и историков эпохи Реставрации, Фейербах, зарубежная журнал ьно-газетная периодика. Однако Чернышевскому свойственно и то, что он соизмеряет свое духовное развитие с идейным уровнем прочитанного. В этом смысле он не просто делает анализ произведения, а оценивает свою способность, его постигнуть: «<...> Читаю «Мертвые души» и не совсем еще понимаю характеры, не совершенно дорос до них, поэтому мало пишу <...> Чувствую, что до этого я дорос менее, чем до «Шинели» его и «Героя нашего времени»: это требует большего развития»[53].
Иными путями шел процесс духовного становления П.А. Кропоткина, отраженный в его путевом дневнике. Дневник зафиксировал лишь последний этап индивидуации, который в литературной традиции имел название «годы странствий». Все предшествующие этапы и конструктивные элементы этого процесса остались за пределами дневника, поскольку к началу его ведения автор, видимо, их преодолел. Но две составные части духовного становления Кропоткина нашли в нем отражение.
Что касается литературно-интеллектуального самообразования, то оно имело место урывками. И лишь в конце долгого и опасного путешествия молодой офицер нашел возможность продолжить его. К этому времени определился круг научных интересов будущего политического мыслителя, и на страницах своего дневника он делает выписки из книг по социологии и позитивной философии, заполняет страницы рассуждениями на нравственные темы. Здесь наблюдается резкий переход от географии, статистики и этнографии, занимавших его внимание в течение всего путешествия, к теоретическим вопросам и отношению к ним автора.
Такая перемена интересов знаменовала собой завершение процесса индивидуации и вступление молодого человека на стезю практической деятельности, к которой его интенсивно готовило опасное путешествие. Дневник и отразил этот завершающий этап психологического процесса.
Столь же сложные, но иные пути освоения книжной культуры запечатлел дневник М. Башкирцевой. В нем нет многословных рассуждений о прочитанном, как нет и пространных выписок из понравившихся книг. Свой интерес к наукам и литературе юная художница выражает суммарно. Но тема эта постоянно присутствует на страницах ее летописи. Проблема осложнялась тем, что по социальному статусу девушке ее круга не полагалось проявлять повышенный интерес к серьезным умственным занятиям. Поэтому в ее дневнике, вместо цитат из классиков и разбора новых книг, делаются записи, в которых она отстаивает это право: «Неужели моя бедная молодая жизнь ограничится столовой и домашними сплетнями? Женщина живет от шестнадцати до сорока лет. Я дрожу при мысли, что могу потерять хоть месяц моей жизни. Я имею понятие обо всем, но изучила глубже только историю, литературу и физику, чтобы быть в состоянии читать все, что интересно»; «Чем больше я читаю, тем более чувствую потребность читать, и чем больше я учусь, тем более открывается передо мной ряд вещей, которые хотелось бы изучить <...> и вот я в роли Фауста! Старинное немецкое бюро, перед которым я сижу, книги, тетради, свертки бумаги...»[54]. Функция этой записи аналогична выпискам. Она психологически замещает их. Как не найдется в дневнике художницы М. Башкирцевой рассуждений о живописи, которые заменяют строки о труде и творчестве, так нет в нем и цитат из любимых книг, взамен которых автор приводит мысли о месте чтения в ее жизни.
Третьей составляющей литературного отражения процесса индивидуации является создание образа наставника, собеседника, старшего товарища, который служит для автора дневника нравственным эталоном, образцом для подражания или мудрым советчиком. Такой образ может быть как вымышленным, так и реальным. Он играет роль морального ориентира для автора.
Как уже отмечалось, форма дневника в письмах предполагала адресата. Им часто был кто-то из родителей или родственников автора, пользующийся высоким нравственным авторитетом (у Телепневой – бабушка, у И. Тургенева – дядя, у И. Аксакова – родители). Монологическая форма записи побуждала иных юных дневниковедов создавать средствами фантазии на страницах своей летописи образ друга или мудрого собеседника. Он был свойствен в основном романтически настроенным авторам.
В дневнике Н. Тургенева воображаемый собеседник выведен в образе Минево. Ему посвящены строки о священной дружбе и любви к человечеству: «Сердце даровано благим Творцом на то, чтоб им любить его ближних <...> Чувство даровано на то, чтобы чувствовать его бесконечную благость и милосердие; на то, чтоб наслаждаться жизнею <...> Минево, ты пришло мне на мысль, но дружба и любовь – вот жертвенник, тебе сооруженный в моем сердце!»[55].
В дневнике А.В. Дружинина за образом безымянного старшего товарища и наставника скрывается рано умерший художник П.А. Федотов. Ему посвящена одна из так называемых «психологических заметок». Молодой критик описывает образ жизни и духовный облик дорогого ему человека, характер и силу того нравственного влияния, которое он оказал на него («благородное влияние человека этого на мой образ мыслей»[56]). Еще раз этот образ появляется на страницах дневника после преждевременной смерти благородного учителя как своеобразный скорбный френ по нем и по ушедшей с ним юности автора (запись под 11 июня 1853 г.).
В более сложных отношениях к автору находится образ старшего товарища в дневнике Н.Г. Чернышевского. В отличие от других образов подобного типа, которые даны статично, Чернышевский изображает динамику своих отношений с Наставником. Им является реальное лицо, университетский товарищ писателя В.П. Лободовский. В начале дневника он представлен безупречным авторитетом для юного студента. И даже отраженный свет его интеллекта распространяется на жену его кумира, ничем в сущности не выделяющуюся из круга знакомых Чернышевского («Я нашел, что привязан к нему больше, чем думал <...>»; «Великий человек! <...> Боже, какой человек!)[57]. Чернышевский соотносит оценку и значимость старшего товарища с развитием собственного сознания и личности. Он соизмеряет свой духовный рост с масштабами характера своего кумира: «Что касается до него <Лободовского>, я думаю, что я еще решительно вполне не могу оценить его ума, потому что сам не развился до этого <...>»[58].
По мере развития характера и приобретения жизненного опыта апологетическое отношение автора к Лободовскому ослабевает. Заключительный этап ведения дневника демонстрирует новый взгляд Чернышевского на кумира его юности. Обретение душевной целостности дает основание юному литератору смотреть на прежний авторитет уже как на равный себе: «<На Лободовского> смотрю как на равного себе по уму»[59].
Образ старшего товарища, Наставника в юношеском дневнике мог иметь место и не актуально, а как потребность души. У Башкирцевой он выражен в классическом типе старого ученого, знакомого художнице, очевидно, по литературе и семейным преданиям: «Я завидую ученым – желтым, сухим и противным. У меня лихорадочная потребность учиться, а руководить мною некому»[60].
Четвертым структурным элементом функциональности дневника является система нравственных правил и требований, которых автор стремится придерживаться с целью достижения морального совершенства. Если образ Наставника был реальным путеводителем по жизни, то набор этических постулатов имел императивную функцию.
