Умберто Эко - Сказать почти то же самое. Опыты о переводе
Но теперь я лучше приведу другой пример парафразы, на сей раз мой собственный. Вот он:
Un lonfo, che non vatercava mai, né gluiva, e barigattava assai di rado, soffiando un giorno il bego, si sdilencò archipattandosi gnagio. Dissero tutti che quel lonfo era frusco, ma il re rispose che era piuttosto lupignoso e sofolentava una malversa arrafferia. Ed ecco che il lonfo, vedendo il re che si cionfava, lo sbidugliò arripignandolo, e come quello tentò di lugrare, lo botallò sino a quello fu tutto criventato.
[Один баёк, который никогда не полутяпил и не карнишил, а стрекулярил лишь в самых редких случаях, как-то раз, заглыша воче гули-мули, слегка заструлил, архиваря нашерсть. Все говорили, что этот баёк смурлив, но король отвечал, что он скорее разбрехайлив и прокудителен злочухлой умелью. И вот баёк, видя, что король крянет, замурзил его и запхаял, а когда тот попытался взбагнуть, закошлил его до такой степени, что тот был совершенно забрелен.]
Наверное, мы скажем, что эта «не-история» забавна, но историей ее не назовешь, и мы встали бы в тупик, если бы нам пришлось прочесть целый роман (не говоря уж о философском трактате), написанный в таком духе. В действительности же я пересказал одну из «Финтифлюшек» Фоско Мараини{♦ 151}, а подлинный текст ее гласит:
Il lonfo non vaterca né gluisce
e molto raramente barigatta,
ma quando soffia il bego a bisce bisce
sdilenca un poco, e gnagio s’archipatta.
È frusco il lonfo! È pieno di lupigna
arrafferia malversa e sofolenta.
Se cionfi ti sbiduglia e t’arripigna
se lugri ti botalla e ti criventa.
[Баёк не полутяпит, не карнишит
И чрезвычайно редко стрекулярит,
Но, если гули-мули во́че глышет, —
Слегка струлит и на́шерсть архиварит.
Смурлив баёк! Он полон разбрехаи,
Злочухлой, прокудительной умели.
Ты крянешь – он тебя мурзит и пхаит,
Ты взбагнешь – он тебя кошлит и брелит.]
Все вы согласитесь не только с тем, что эта игра лучше предыдущей, но и с тем, что мою парафразу не назовешь удачным переводом поэтического текста. Имея дело с парафразой, мы склонны ожидать, что словесное выражение оправдывается неким содержанием; но, поскольку содержание осталось для нас темным, мы не поняли, почему словесное выражение оказалось именно таким. А во втором примере мы этого затруднения не испытываем вовсе. У нас создается впечатление, что мы прочли метрически состоятельное стихотворение, даже если нам непонятно, о чем в нем говорится. Более того, создается впечатление, что мы прочли состоятельное стихотворение, и как раз потому, что оно доводит до предела следующую мысль: в поэзии в расчет принимается не столько содержание, сколько выражение. И потому парафраза не оказалась стихотворением: ведь она не произвела того же самого воздействия, то есть не соблюла основную интенцию оригинала.
* * *До сих пор я шутил, и доказывать, что приведенные примеры являются переводами, – значит попусту лезть из кожи вон. Но все же нужно было показать, что, если считать всякую интерпретацию переводом и довести эту мысль до самых крайних последствий, неизбежно придется лезть из кожи вон попусту. Если, конечно, не считать (как считаю я), что в этих случаях слово «перевод» служит метафорой, неким «почти как бы». Но зачем же по привычке пользоваться метафорой, которая сама по себе вполне допустима, а в некоторых обстоятельствах даже поучительна, если уже есть такой технический термин, как интерпретация (и ее разновидность – переформулировка), прекрасно передающий, о чем идет речь?
Я подчеркнул, что эти псевдопереводы не производят на читателя того же воздействия, что и оригинальный текст. Я сомневаюсь, что при чтении моих переформулировок сцены из «Гамлета» возникают те же сильные эмоции, что охватывают нас при восприятии эффектной сцены, в которой Гамлет пронзает Полония шпагой. Почему же так – если учесть, что эти примеры переформулировки стремятся передать то же самое содержание? Каков должен быть тот дополнительный эффект, вызвать который они не могут?
Почему нам показалось допустимым перевести слова how now! a rat? – как come! un topo? («как! мышь?»), тогда как другое определение – один из разнообразных видов млекопитающих грызунов из семейства мышиных, принадлежащих к роду Rattus, с длинным хвостом, от 15 до 30 сантиметров величиной – мы сочли смешным?
В следующей главе я вернусь к рассмотрению этой проблемы, относящейся к субстанции выражения, а не к содержанию. А теперь я хотел бы еще четче выявить различие между переформулировкой и переводом.
10.6. Сначала интерпретировать, потом переводить
Следуя Дж. Лепшки (Lepschky 1981: 456–457), посмотрим, как можно перевести английскую фразу His friend could not see the window. Лепшки отмечает, что возможны двадцать четыре различных итальянских перевода этой простой фразы. Все они представляют собою те или иные комбинации ряда выборов, а именно: (1) какого пола friend – мужского или женского (т. е. «друг» это или «подруга»); (2) как понимать глагол could not – как прошедшее время совершенного или несовершенного вида (т. е. «не мог» или «не смог»); (3) как понимать слово window – как «окно», напр., дома; как «окно» поезда или как «окошко», напр., в банке. Лепшки сам первым признает, что эти двадцать четыре варианта перевода существуют лишь в абстракции, поскольку в пределах того или иного контекста уместен будет лишь один из них. Но тогда налицо три проблемы, весьма отличные друг от друга:
(1) Эти двадцать четыре возможных варианта существуют лишь как потенциал лингвистической системы (и в этом смысле хороший словарь должен, к примеру, регистрировать все возможные смыслы, то есть все возможные интерпретанты слова window).
(2) Напротив, встретившись с текстом, содержащим эту фразу, читатель (я имею в виду и англоязычного читателя) должен будет, исходя из контекста, решить, какова та история, к которой отсылает эта фраза. Например:
(a) есть некий X, мужского пола; есть некая Y, женского пола; Y – подруга X; в некий определенный момент прошлого Y не смогла увидеть окно (на которое X указал ей на улице);
(b) есть некий X, мужского пола; есть некий Y, мужского пола; Y – друг X; входя в банк, Y никогда не мог разглядеть окошко (где ему нужно было получить известную сумму);
(c) есть некий X, мужского пола; есть некая Y, женского пола; Y – подруга X; в некий определенный момент прошлого Y не смогла увидеть окно (поезда) и так далее.
(3) Поэтому, чтобы перевести данную фразу, нужно сначала осуществить операцию (2), представляющую собою переформулирование текста-источника. Но примеры переформулирования (а) – (с) не являются примерами перевода. Переводчик должен прежде всего переформулировать фразу-источник на основе своего предположения о возможном мире, описываемом этой фразой, и лишь потом он сможет принять решение о том, как ему переводить: (a1) Его подруге не удалось увидеть окно дома; (b2) Его другу не удавалось разглядеть окошко в банке; (c1) Его подруге не удалось увидеть окно поезда. Поэтому некоторые операции переформулирования, совершаемые по умолчанию, конечно, необходимы для того, чтобы «раздвусмыслить» слова в соответствии с контекстом (и с возможным миром), но этот момент исполняет служебную роль по отношению к моменту переводческому.
* * *Тим Паркс (Parks 1997: 79) тонко анализирует отрывок из новеллы Джойса «Мертвые» из сборника «Дублинцы», где говорится о деликатных отношениях между супругами: муж подозревает, что у его жены была связь с другим мужчиной. Охваченный ревностью, муж обводит глазами комнату, пока жена спит рядом с ним:
A petticoat string dangled to the floor. One boot stood upright, ils limp upper fallen down: the fellow of it lay upon his side.
[«Шнурок от нижней юбки свисал на пол. Один ботинок стоял прямо; мягкий верх загнулся набок; другой ботинок упал»[197]*.]
Итальянский перевод Папи и Тадини гласит:
Il laccio di una sottoveste che penzolava a terra, uno stivale diritto, con il gambale afflosciato, accanto al compagno rovesciato su un fianco. (Papi, Tadini)
[† «Шнурок нижней юбки, свисавший до земли; один сапог, стоящий прямо, с упавшим набок голенищем, рядом с другим, опрокинувшимся набок». (ит., Папи и Тадини)]
Критика Паркса задерживается, в частности, на словах accanto («рядом») и rovesciato («опрокинувшийся»). Его истолкование текста заключается в том, что в первом сапоге, стоящем прямо, но с упавшим набок голенищем, муж видит самого себя, а в другом, по контрасту, – свою жену.
Использование глагола to lay («лежать») может оказаться симптоматичным, потому что в следующем абзаце этот глагол встречается еще дважды, причем именно для того, чтобы описать положение мужа и жены. Поэтому английский текст противопоставляет друг другу два сапога (посредством двух строго различных односложных глаголов – stood «стоял» и lay «лежал»), а итальянский перевод «намекает на некое единство, отсутствующее в английском». Кроме того, пассивное причастие rovesciato («опрокинутый») вместо глагола lay («лежал») «вызывает мысль о человеке или предмете, поваленном наземь или перевернутом», и звучит неуместно, поскольку он может быть верным по отношению к сапогу, но не подходит к жене.
