Лолита Макеева - Язык, онтология и реализм
О своей приверженности к научному реализму открыто заявил и Куайн. Признание онтологической нагруженности теоретических терминов было важной частью его натурализма и хорошо согласовывалось с его общим пониманием онтологии. Как мы видели, для Куайна существующее — это нечто постулируемое нами в целях получения концептуальной схемы, согласующейся с эмпирическими данными, и поэтому он без колебаний включает теоретические объекты, о которых говорят лучшие научные теории, в число наших онтологических обязательств. Следует, однако, заметить, что именно у Куайна, как мы увидим далее, противники научного реализма будут черпать многие свои идеи и аргументы.
Перечисление сторонников научного реализма можно продолжить и дальше: к ним относятся аргентинский физик и философ Марио Бунге, австралийские философы Дж. Смарт и Д. Армстронг, американские философы Г. Максвелл, Р. Бойд, Х. Патнэм и многие другие. Таким образом, с самого начала это направление объединяло в своих рядах и сторонников эмпиризма, и его критиков, и тех, для кого реализм был «семантическим тезисом», и тех, кого, подобно Попперу, не затронул «лингвистический поворот» и кто не считал нужным при решении онтологических вопросов обращаться к анализу языка.
В 1950-е годы увлечение научным реализмом становится поистине философской модой, но продолжается оно недолго. К началу 1960-х годов в философии науки сформировалось новое направление — так называемая историцистская школа, связанная с именами Н. Р. Хэнсона, Т. Куна, И. Лакатоса, П. Фейерабенда и др. Между представителями этого направления, стоявшими на позициях инструментализма в трактовке статуса теоретических объектов, и научными реалистами разгорелась широкая дискуссия. Наступление на научный реализм усилилось в 1970-е годы в связи с неопрагматистским «поворотом» в аналитической философии, а в 1980-е годы, когда стало набирать силу социологическое направление в философии науки, многие сочли, что против научного реализма выдвинуты настолько серьезные аргументы, что они окончательно его похоронили. Так, американский философ науки А. Файн объявил, что «реализм мертв», сославшись к тому же на то, что «последние два поколения ученых-физиков отвернулись от реализма и тем не менее вполне успешно занимаются наукой без него» [Fine, 1984, p. 83]. С этим выводом вряд ли можно согласиться. Хотя начиная с 1980-х годов ряды сторонников научного реализма среди философов науки действительно поредели, но попытки защитить и последовательно обосновать эту позицию вовсе не прекратились[139], а главное, для многих исследователей — взять, к примеру, философию сознания[140] — научный реализм остается «рабочей гипотезой».
Обратимся, однако, к вопросу о том, что же понимают под реализмом представители рассматриваемого направления. Как правило, при характеристике научного реализма отмечается, что он соединяет в себе два аспекта: онтологический и эпистемологический. Как онтологический тезис, он утверждает, что постулируемые зрелыми научными теориями объекты имеют реальное, независимое от сознания существование. Как эпистемологический тезис, он утверждает, что научные теории являются описаниями изучаемой (наблюдаемой и ненаблюдаемой) области, которые могут быть охарактеризованы как истинные или ложные. Как бы ни были велики расхождения научных реалистов в отношении онтологического тезиса (т. е. расхождения в решении таких вопросов, как: являются ли постулируемые теориями объекты элементами реальности как таковой или элементами особым образом «интерпретированного» опыта; существует ли вообще независимая от сознания реальность; что является критерием существования теоретических объектов и т. п.), однако главным пунктом их разногласий стал эпистемологический вопрос об истине. В этом нет ничего удивительного, так как без ответа на этот вопрос онтологический тезис становится просто метафизическим допущением.
Что касается истины, то научные реалисты не только подчеркивают наличие истинностного значения у теоретических утверждений, но многие из них высказываются в пользу корреспондентной теории, согласно которой предложение истинно, если оно соответствует реальному положению дел или факту. По их мнению, без понятия истины невозможно понять сущность науки, структуру, динамику развития и цель научной деятельности. Вместе с тем научные реалисты отмечают, что наука не может обладать полной и окончательной истиной; такая истина — лишь идеал, к которому наука будет постоянно стремиться, обладая на каждом этапе «приблизительно» или «относительно» истинными теориями. «Центральное ядро науки наших дней, — пишет Смарт, — находится где-то вблизи истины. Историческое явление смены теорий не должно ослеплять нас до такой степени, чтобы мы не могли признать, что огромная совокупность научных представлений, скорее всего, никогда не будет отброшена, например, что вода содержит атомы водорода (или атомы одного из его изотопов) и кислорода, что прозрачность стекла частично обусловлена его некристаллической структурой, что свет — это электромагнитное явление, что гравитационное поле вблизи массивного тела приблизительно выражается обратно-квадратичным законом, что звезды образуют галактики, что некоторые известняки когда-то были материалом, из которого состояли панцири морских животных и т. п.» [Smart, 1987, p. 181][141]. Безусловно, понятие приближения к истине является довольно расплывчатым, поэтому, чтобы придать ему более точный смысл, многие научные реалисты стремятся развить и усовершенствовать попперовскую идею правдоподобия.
Большинство научных реалистов считают определение истины Тарского наиболее адекватной экспликацией интуитивной идеи, выраженной в корреспондентной теории истины, однако философская нейтральность этого определения внушает некоторым из них необходимость дополнить его соответствующим истолкованием отношения соответствия. Так, большие надежды в осуществлении этой задачи, как мы видели на примере Патнэма, возлагались на теорию референции, которая была призвана показать, как «параметризация» языка согласуется с «параметризацией» мира. Сложности, возникшие на этом пути, стали причиной серьезных разочарований в научном реализме у некоторых его прежних сторонников.
Нужно отметить, что проблема истины имеет особое, можно сказать «судьбоносное», значение для рассматриваемого направления. Именно эта проблема стала главной мишенью для критики со стороны его противников. Именно трактовка истины как соответствия реальности послужила поводом для обвинений научного реализма в «догматичности» и «метафизичности». И именно стремление сформулировать более приемлемое толкование истины заставило некоторых его приверженцев изменить своей прежней вере и предложить либо иное понимание реализма, либо вообще отказаться от реализма. Учитывая ключевую роль проблемы истины в «судьбе» научного реализма, имеет смысл кратко изложить основные аргументы против предложенного им истолкования истины. Условно эти аргументы можно разделить на две группы. К первой группе относятся доводы против корреспондентной теории истины как таковой, а аргументы второй группы указывают на трудности, связанные с применением понятия истины к теоретическим научным утверждениям.
Критики корреспондентной теории истины главный ее недостаток видят в концептуальной непроясненности отношения соответствия и понятия факта, которому должна соответствовать наша мысль. Во-первых, совсем не тривиальным является вопрос о том, что же представляет собой факт или реальное положение дел, о котором говорится в корреспондентной теории. На первый взгляд, кажется очевидным, что факты принадлежат миру, но если это так, то имеет смысл спросить, где в мире мы могли бы их обнаружить. Далеко не все факты допускают пространственную локализацию, с ними нельзя вступать в причинное взаимодействие. Может быть, тогда факты — это истинные суждения? Как писал по этому поводу П. Стросон, «факты есть то, что утверждения (когда они истинны) утверждают. Они не являются тем, о чем утверждения говорят» [Strawson, 1964, p. 44]. Но такое истолкование также не согласуется с нашими представлениями о фактах: например, суждения можно приписывать людям, а факты — нет. Этот «неуловимый» статус фактов подтолкнул некоторых философов к скептическим выводам. Так, по мнению Дэвидсона, «нет ничего интересного или ценного, чему истинные предложения могли бы соответствовать» [Davidson, 1990, p. 303]. Другие философы делают иной вывод: «…факты не являются независимыми от мышления и не могут быть таковыми, ибо они… несут концептуальную нагрузку. Мы можем признать фактуальными только те аспекты нашего опыта, которые мы узнаем и интерпретируем посредством наших понятий» [O'Connor, 1975, p. 67]. Этот аспект корреспондентной теории истины находит отражение и в семантической теории истины Тарского. Как известно, в этой теории предложение, истинность которого устанавливается, формулируется в объектном языке, а его условия истинности формулируются в метаязыке. Поскольку может возникнуть вопрос и об истинности предложений метаязыка, то для ответа на этот вопрос строится еще один метаязык, для которого первый метаязык выступает в качестве объектного и т. д. Каждый новый метаязык в принципе означает принятие новой концептуализации. Отсюда следует, что каждый раз устанавливается соответствие не между языком и не затронутой никакой концептуализацией и независимой от сознания реальностью, а между двумя языками. Из сказанного нетрудно сделать вывод, что у человека нет доступа к реальности, как она есть сама по себе, а потому любые ссылки на нее при рассуждении об истине выглядят как простая «метафизическая» уловка.
