Умберто Эко - Сказать почти то же самое. Опыты о переводе
И подобно тому как разговор… колеблясь между противоположными высказываниями, может в итоге прийти к компромиссу, так же и переводчик, взвешивая и выбирая, ищет наилучшее решение, которое во всех случаях может быть лишь компромиссным. И как в разговоре мы, чтобы понять точку зрения собеседника, ставим себя на его место, так же и переводчик стремится поставить себя на место автора. Но подобно тому опять-таки как в разговоре это еще не означает взаимопонимания, так же и для переводчика это еще не значит, что воспроизведение удалось. <…> Таким образом, ситуация переводчика, по сути дела, совпадает с ситуацией интерпретатора*.
Однако чуть ниже Гадамер вновь утверждает, что всякий переводчик является интерпретатором, из чего не следует, что всякий интерпретатор – переводчик; и наконец, он признает, что «задача воспроизведения, которая стоит перед переводчиком, отличается от общегерменевтической задачи, которую ставит перед собой любой текст, не качественно, но лишь с точки зрения степени» (с. 451)[190]*. Это утверждение о различии в степени интенсивности кажется мне основополагающим. На нижеследующих страницах я как раз и попытаюсь различать степени интенсивности.
Гадамер действительно утверждает (с. 452), что «всякое понимание – истолкование»* (причем утверждает он это в своей перспективе, согласно которой в новой актуализации смысла того или иного текста горизонт переводчика является определяющим – аспект, в котором никто не усомнится). Однако через несколько страниц он приводит весьма важный пример: «Процесс понимания целиком осуществляется здесь в смысловой сфере, опосредованной языковым преданием. Какая-нибудь надпись ставит поэтому герменевтическую задачу лишь тогда, когда уже существует ее (предположительно правильная) расшифровка» (с. 454)*.
Так вот, эта верная расшифровка надписи для Пирса уже была бы интерпретацией (как была интерпретацией расшифровка, осуществленная Шампольоном, сравнившим три текста на Розеттском камне: иероглифический, демотический и греческий). Отсюда видно, что для Пирса интерпретация – понятие более широкое, чем интерпретация герменевтическая. Поэтому можно было бы сделать вывод, что дешифровка Розеттского камня (для Пирса, несомненно, интерпретация), опирающаяся на сравнение трех версий одного и того же текста (или, точнее, двух переводов и текста-архетипа), с точки зрения герменевтической еще не будет пониманием, а потому и интерпретацией.
Стайнер (Steiner 1975) в главе под названием «Понимание как перевод» утверждает, что перевод в строгом смысле слова – это лишь частный случай того отношения коммуникации, которое каждый удавшийся лингвистический акт налаживает в пределах данного языка. Далее (Steiner 1975» IV. 3) он допускает, что теория интерлингвистического перевода может пойти двумя путями: это способ обозначить либо действующую модель всех обменов значением (включая интерсемиотический перевод, или трансмутацию, Якобсона), либо один из подразделов этой модели. Стайнер заключает, что обобщающее определение более поучительно, и принимает его как таковое. Но, пояснив свое предпочтение, Стайнер проявляет достаточную осмотрительность, соглашаясь с тем, что выбор неизбежно зависит от стоящей за ним теории языка (я бы сказал – «семиотики»). Как мы увидим впоследствии в этом моем сочинении, я очевидным образом отправляюсь от иной теории языка и заявляю об этом открыто, считая, что мой выбор более верен выбору Пирса и (вопреки видимости) Якобсона.
Рикёра (Ricoeur 1999), несомненно, искушает установка Стайнера и тот факт, что в интерпретации (в том числе и в смысле Пирса), как и в переводе, говорится «то же самое по-другому», как это делают словари и как это происходит, когда мы переформулируем аргументацию, оставшуюся непонятой, и Рикёр заключает, что сказать то же самое другими словами – это как раз то, что делает переводчик. Любопытно, что при отсутствии возможности прямого влияния тот же самый довод повторяется у Петрилли (Petrilli 2000). Петрилли высказывала мысль, упомянутую мною в примечании к с. 21, определить перевод как непрямой дискурс, замаскированный под прямой. Но от мысли о том, что перевод в собственном смысле слова предполагает металингвистическое предупреждение («такой-то автор говорит на своем языке нижеследующее»), Петрилли, как и Рикёр, приходит к выводу о том, что этот процесс тождествен пересказу, предполагающему определения вроде: «это слово или эта фраза означают, что…» или «я хотел сказать, что…».
Предваряя некоторые возражения, выдвигаемые мною ниже, напомню: во французском объединении УЛИПО{♦ 144} в русле указаний Кено высказывалась мысль о том, что начало романа Пруста «В поисках утраченного времени», «Давно уже я привык укладываться рано», вполне можно пересказать так: «Мне стоило немалых усилий убедить родителей отправлять меня спать после девяти вечера». Речь идет конечно же о некоем крайнем случае определения типа «я хотел сказать, что…», но его не сведешь к метатекстуальному предупреждению вроде «Пруст сказал по-французски следующее».
Поэтому ввиду призыва, обращаемого к нам герменевтической линией – выявить общее ядро во всех процессах интерпретации, – кажется столь же насущно необходимой попытка выявить глубинные различия между разными типами интерпретации. Хороший перевод Шлейермахера помогает нам понять его мысль, но функция и модальность этого перевода совершенно отличны от того, что мы видим на страницах, которые посвящает этому автору Гадамер, притязающий, несомненно, на то, чтобы интерпретировать Шлейермахера, разъяснить его мысль (а порою и покритиковать его). Гадамер, можно сказать, ведет нас за руку, чтобы из текста философа (будь он оригинальным или переводным) были сделаны и такие выводы, которых сам он напрямую не высказывал.
Обращаясь скорее к Пирсу, нежели к герменевтике, Паоло Фаббри (Fabbri 1998: 115–116) оказывается, пожалуй, в том же положении, что и Стайнер. Он говорит: «Если внимательно читать Пирса, будет видно, что, согласно этому автору, знак в его отношении к другому знаку не является простой отсылкой. По Пирсу, значение того или иного знака – это знак, в который его нужно перевести» – и это, конечно, неоспоримо. Фаббри тут же соглашается с тем, что речь идет, пожалуй, о метафоре, но предлагает «принимать ее всерьез». Поэтому, сославшись на Лотмана, он решительно утверждает, что «акт перевода есть первый акт обозначения» и что вещи «обозначают» благодаря внутренне присущему им акту перевода. Фаббри, несомненно, хочет сказать, что принцип перевода – краеугольный камень семиозиса и что поэтому всякая интерпретация есть прежде всего перевод. Но это и означает принимать метафору Пирса буквально.
Принимать ту или иную метафору всерьез – значит развивать все заложенные в ней возможности, не превращая метафорическое выражение в технический термин. И именно в стремлении позволить метафоре действовать в полную силу Фаббри на следующей же странице вынужден был ограничить ее значение. О том, что́ он говорит, я поведу речь ниже, но достаточно сказать, что он, в отличие от многих, догадывается, что есть некий предел перевода, когда налицо «разнобразие в материи выражения». Выявив этот предел, поневоле скажешь, что, по крайней мере в одном случае, есть такие формы интерпретации, которые нельзя полностью уподобить переводу с одного естественного языка на другой.
Универсум интерпретаций обширнее универсума перевода в собственном смысле слова. Всякий сможет сказать, что настаивать на этом – не значит просто спорить о словах, и если есть намерение всегда пользоваться словом перевод как метафорой слова интерпретация, достаточно было бы прийти к некоему соглашению. Но разве вопросы о словах не важны – хотя бы с точки зрения этимологической?[191]
* * *В латинском языке слово translatio значило поначалу «перемещение», но также – «перенос», «доставка», «передача денег», «пересадка растений», «метафора»[192]. Только у Сенеки оно впервые появляется в значении перевода с одного языка на другой{♦ 145}. Схожим образом глагол traducere означал «выводить за пределы». Но следует помнить и о том, что в Средние века о translatio imperii говорили как именно о переносе, переходе имперской власти к германскому миру.
Кажется, смена одного значения («переносить / перевозить с одного места на другое») другим («переводить с одного языка на другой») произошла из-за ошибки Леонардо Бруни, неверно истолковавшего слова Авла Геллия{♦ 146} («Аттические ночи», I. 18): Vocabulum Graecum vetus traductum in linguam Romanam[193]*. Тем не менее глагол tradurre («переводить») с XIV в. распространяется в его нынешнем значении, заменив собою (по крайней мере, в итальянском и французском) глагол translatare («перемещать»), который, в свою очередь, принял старинный смысл латинского глагола traducere, хотя в других языках именно за последним закрепилось значение «переводить», как, например, в английском to translate (см.: Folena 1991). Таким образом, глагол tradurre пришел в итальянский язык уже в своем нынешнем значении: «переводить с одного языка на другой».
