Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
Но, представь себе, время прошло, многие десятилетия, когда Гражданская война воспевалась на все лады, на все голоса, – и вдруг появляются люди, писатели появляются, которые сказали: нет и нет! Человеческий порядок хоть и через многие десятилетия, а должен быть восстановлен: пушкинские и толстовские времена должны быть не то чтобы восстановлены, нет, что было – то прошло, но проводить прошлое надо с великим сочувствием, с пониманием. По-толстовски проводить. <…> Это сделали писатели. Молодые, лет сорока, того меньше. Оказалось, что то окровавленное, на помойку выброшенное прошлое чудом каким-то в них проявилось, оно жило в них даже сильнее, чем их собственное настоящее. Оно восстановилось в них во всем своем свете, по-другому сказать – во всем том самом-самом хорошем и человеческом, что когда-то было. Было и ушло. Такими писателями оказались Василий Белов, Федор Абрамов, Валентин Распутин[900].
В производстве «органической преемственности»[901], поддержании созданного классической традицией образа реальности «деревенщики» видели свою культурную миссию и следовали ей, доказывая в очередной раз, насколько мощным терапевтическим воздействием могут обладать культурные конструкты, призванные устранять разрывы и подтверждать глубину исторического бытия сообщества.
Глава IV
«ПОРУШИЛИ ВЕКОВЕЧНЫЙ ПОРЯДОК – А ВСЕ ИЗ-ЗА РАДИ ЭЛЕКТРИЧЕСТВА…»: ЭКОЛОГИЗМ И РЕГИОНАЛИЗМ «ДЕРЕВЕНСКОЙ ПРОЗЫ»
«Экология культуры и духа» и «деревенская проза»: идеологические контексты
Одно время экологизм «деревенщиков» оставался любимой темой отечественных филологов, написавших о нем десятки статей, монографий и защитивших кандидатские диссертации[902]. Чаще всего он занимал литературоведов как разновидность натурфилософии и тематический феномен, породивший особую поэтику. Между тем, есть смысл взглянуть на него под иным углом зрения – как на легитимную форму консервативного высказывания в культуре «долгих 1970-х», высказывания, претендовавшего на действенную защиту «живого» и «естественного» от опасностей научно-технического прогресса.
Интерес к экологической проблематике «деревенской прозы» во многом поддерживался за счет резонанса, который в течение почти двух десятилетий имели публичные выступления «деревенщиков». Олег Яницкий, автор работ о природоохранном движении советского периода, утверждает, что встревоженность писателей экологическими вопросами совпала с настроениями интеллигентской читательской аудитории, и видит в их деятельности характерную для 1970-х попытку «гуманизировать» среду обитания:
Сегодня даже трудно себе представить, какое значение имели для советской интеллигенции труды писателей-деревенщиков… То были нравственные манифесты противников варварской модернизации страны, разрушавшей и природу, и человеческую культуру. Эти лидеры общественного мнения защищали самоценность «малой истории» – историческую память рядовых людей, жителей российской глубинки, их естественные и нравственные корни, они защищали маленького человека, для которого «свет переломился» и не знавшего теперь, куда ему податься под напором безудержного и безличного индустриализма-урбанизма по-советски[903].
Критика признала произведения 1970-х годов, затрагивавшие экологическую проблематику, пиком художественного развития «деревенской прозы». Относительно недавно порицавшаяся за сосредоточенность на «вторичном» для современной цивилизации, она вдруг оказалась, опять же по уверениям критиков, выражением общей для мировой литературы тенденции к «новому синтезу локальности и универсальности»[904]. Кроме того, появление в СССР в 1970 – 1980-е годы целого массива экологически-ориентированной прозы совпало с актуализацией исследовательского интереса, с одной стороны, к мифу и мифопоэтике литературного текста, с другой, к «национальным образам мира» (Г. Гачев), национальным ментальностям. В этом смысле экологическая проза «деревенщиков» и крупных писателей, представлявших национальные литературы (Чингиза Айтматова, Гранта Матевосяна, Чабуа Амирэджиби и др.), была интересна и своей образно-символической фактурой, поэтикой, активно интегрировавшей мифологемы в реалистическое повествование, и характером авторской рефлексии на разрушение мифа как организующей миропонимание структуры.
Литературоведческие исследования темы «природа и человек» в «деревенской прозе» различались самим способом номинации проблемы: одни авторы предпочитали говорить об «экологизме», другие – о «натурфилософской проблематике». Иногда выбор определения подчинялся инерции словоупотребления и потому не рефлексировался, но были случаи, когда дифференциация «экологического» и «натурфилософского» имела принципиальный характер. В одной из первых обобщающих работ на эту тему в термине «экологическая проза» подчеркивался его «утилитарный» аспект, в то время как дефиниция «натурфилософская проза» вполне устраивала исследователей акцентированием «собственно художественной цели: постижением того сокровенного смысла, что заключен в связи человека с живым миром окрест его»[905]. Альфия Смирнова, предложившая обстоятельный литературоведческий разбор «экологических» произведений «деревенщиков»[906], также предпочла понятие «натурфилософская проза», которое позволило ей включить Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Василия Белова и др. в определенную культурно-философскую традицию, толкующую принципы вселенского единства, одушевленности бытия и т. п. Возможно, литературоведов смущала «публицистичность» определения «экологическая проза», его интегрированность в актуальный общественно-культурный контекст. Напротив, термин «натурфилософская проза» помещал предмет исследования в пределах, казалось бы, исключительно научного поля, где не было места ни идеологии, ни банализированному социологизму. Поскольку меня интересуют культурно-идеологические обстоятельства, в которых складывался специфичный для авторов «деревенской» школы способ мышления о природе и человеке, термины «экологическая проза», «экологизм», дающие возможность увидеть «деревенщиков» в их контактах и полемике с движениями, связанными с охраной природы как напрямую, так и косвенно (от реставрации памятников древнего зодчества до озабоченности судьбой коренных народов Севера), представляются мне вполне приемлемыми.
Экологическая тема в сознании читателя «долгих 1970-х», с одной стороны, имела статус глобальной международной проблемы, а с другой, содержала более или менее заметные фрондистские по отношению к советскому порядку коннотации. Об экологических бедствиях и экологических движениях на Западе советская пропаганда рассказывала весьма охотно[907], но сообщений о грубых нарушениях принципов бережного природопользования в СССР игнорировать тоже не могла (к примеру, судьба озера Байкал обсуждалась в печати с разной степенью активности еще с 1960-х годов). Обычно потребительское отношение к природе представало приметой самоубийственного поведения современного человечества и одним из наиболее очевидных симптомов его кризиса. В советских газетах и журналах «долгих 1970-х» периодически встречались ссылки на экспертные доклады Римского клуба («Пределы роста», 1972, «Человечество на распутье», 1974, «Цели человечества», 1977, «За пределами века расточительства», 1978)[908], время от времени на русский язык переводились работы зарубежных исследователей, анализировавших причины и масштабы экологических бедствий[909]. «Деревенщики» же, по существу, «локализовали» природоохранную проблематику, наглядно доказывая, что пропагандистские уверения в преимуществах социалистической системы хозяйствования при решении экологических проблем имели слабое отношение к действительности. Писателей тревожило разрушение местных экосистем под воздействием новых промышленно-экономических инициатив – уничтожение лесов, истощение почвы, исчезновение целых видов животных и растений, браконьерство, прорехи в природоохранном законодательстве – и стоявший за этим, если обращаться к моральной стороне вопроса, процесс «нравственной деградации» человека.
Помещенная в легко узнаваемый советским читателем геокультурный и социальный контекст, но сохранявшая символико-метафорический потенциал, природоохранная проблематика не облекалась в «оппозиционную» риторику намеренно, но по факту часто принимала характер противодействия государственным институциям, ответственным за антиэкологичные решения. Ученый-эколог в общественном сознании к концу 1970-х заместил популярного в предыдущий период физика. Если физик из романов Даниила Гранина или фильма Михаила Ромма демонстрировал «человеческое лицо» бурно развивавшейся науки 1960-х и олицетворял не ведающий преград исследовательский энтузиазм, то эколог символизировал «синтез» знания и нравственности и наделялся – в силу рода занятий – повышенной моральной чуткостью. Во время обсуждения «Царь-рыбы» В. Астафьева один из участников сожалел, что писатель ограничился изображением охотников и рыбаков и не создал нового персонажа – совершающего «акт гражданского и человеческого мужества» «молодого ученого, который уходит… из физики в экологию»[910].
