Наталья Иванова - Либерализм: взгляд из литературы
Абстрактные понятия удобны для российского сознания и тем, что, служа красивыми лозунгами, одновременно являются и своего рода эвфемизмами, под которыми вольно подразумевать что-нибудь близкое и свое. Для каждого лагеря это свое представляет собой некоторое более или менее скользящее множество понятий, в приверженности к которым реализуются не столько выразители различных точек зрения, сколько устойчивые и вполне опознаваемые психофизиологические типы. Рискуя впасть в некоторое преувеличение, можно сказать, что в российских пределах «либеральность» и «консерватизм» свойства врожденные. Точнее всего это явление описывается термином «тотемизм». Подобно первобытным охотникам и собирателям, мы все – от дворника до президента – посылаем друг другу социальные, эстетические, этические и т. д. сигналы, расшифровать которые способны лишь мы сами и наши ближайшие соседи-враги. В каждой из этих областей у нас и младенец распознает «своего» и обсудит с ним насущные проблемы.
Я не стала бы преувеличивать «новизну» ситуации, сложившейся в российской словесности, и, во всяком случае, не объясняла бы ее ни личными разочарованиями, ни тем более поколенческим противостоянием. Не говоря уж о таком зыбком понятии, как российская либеральная идея. (Вообще-то, в области литературы общественно-политические пристрастия сами по себе «не работают»: «Бесы» проникнуты антилиберальными, охранительными идеями, в то время как «Что делать?» – образец социального либерализма.)
Я думаю, что в области литературной критики мы – в который раз – наблюдаем проекцию общероссийской ситуации. «Триумфаторы» 1990-х, выступавшие под лозунгами «конца культуры», дождались ответных ударов враждебного племени, называющего себя «консерваторами».2. Я категорически не согласна с тем, что 1990-е годы стали временем тотальной деидеологизации, по крайней мере в области литературы. Советское идеологизированное сознание не могло индивидуализироваться в одночасье. Подлинная деидеологизация – долгий и мучительный процесс, требующий и времени, и личных усилий. Разрушение старой идеологии – его необходимое, но не достаточное условие. О болезненности этого процесса мне уже доводилось рассуждать на страницах журнала «Вопросы литературы» в статье «Новая агрессивная идеология». В ней речь идет о российском постмодернизме, явившемся (в отличие от западного) не столько новым литературно-художественным течением, сколько идеологией, пытающейся заполнить опустевшее пространство. Исходя из этого, на поставленный вопрос я ответила бы так: в современной литературно-художественной реальности можно говорить не о новом идеологическом размежевании, а скорее о новых формах российского раскола.
3. Я не литературный критик и честно признаюсь: этот вопрос ставит меня в тупик. Даже учитывая обобщенный характер такого подхода, угадывая в нем призыв взглянуть на литературный процесс со стороны, я не в состоянии рассуждать о литературе как о поле, на котором реализуются те или иные проекты. И дело здесь не в словах, а в принципе. Я могла бы назвать литературные произведения, опубликованные в последнее десятилетие минувшего века, которые показались мне бесспорными. Собственно, их два: «Время ночь» Людмилы Петрушевской и «Генерал и его армия» Георгия Владимова. Подумав, я перечислю и авторов, творчество которых мне, в большей или меньшей степени, близко. Я точно знаю, что к радикальным литературным проектам Владимира Сорокина отношусь с большой неприязнью, однако считаю их социальным, а не литературным явлением. Я не твердо уверена в том, к какому проекту следует отнести произведения Г. Владимова и Л. Петрушевской. «Консерваторами» этих писателей назвать не могу. «Радикалами» – тоже.
4. Вообще говоря, участи современного литературного критика позавидовать трудно. В условиях, когда чисто «эстетические» критерии размыты, приходится опираться на внеэстетические «костыли». Позицию критика в значительной степени определяют его биография, окружение, уровень культурности и т. п. «Традиционалисты», например С. Рассадин, тяготеют к иерархической модели мира и в этом смысле являются невольными сторонниками «идейности», то есть идейного принципа в культуре. «Постмодернисты», например В. Курицын, проповедуют единый «дискурс», в рамках которого «верх» не отличается от «низа», «хорошее» от «плохого», – своего рода плюрализм. Спор между ними бесполезен, поскольку дискуссия возможна там, где обе стороны признают истинным некий (пусть ограниченный и произвольный) набор аксиом. Если же такового нет, возможна лишь яростная перебранка противоборствующих сторон, более или менее заинтересованными свидетелями которой мы и являемся. Подобная картина характерна не только для России. Однако у нас, как всегда, есть и свои особенности.
Личный опыт убедил меня в том, что критерием разведения российских критиков по разным лагерям не может служить приверженность к той или иной художественной школе, которую каждый из них декларирует. Декларации такого рода вызывают у меня скорее настороженность, поскольку выдают идеологизированность или, если угодно, ангажированность. Проще говоря, деление критиков на «традиционалистов» и «постмодернистов» кажется мне, применительно к российской словесности, несущественным. Это деление скорее маскирует сущность явления, нежели его проясняет.
Собственно, большинство современных критиков, декларирующих свою приверженность «традиционализму» или «постмодернизму», видятся мне игроками одного – идеологического – поля, далекого от литературы. На этом поле они встречаются и соперничают, хвалят авторов своего «рода-племени» и ругают чужаков. В российской ситуации их взаимодействие представляется естественным. Для себя я называю их газетными.
Суждения газетных критиков, как правило расходящиеся в деталях, сходятся в главном: во-первых, они не стесняются в средствах выражения, во-вторых, заранее знают ответы на все вопросы, и, в-третьих, обсуждают два аспекта: личность самого автора и сюжет его произведения. Линия их оппозиции очерчивается идеологически. Пунктам их «встреч» несть числа: на каждое «а», звучащее с одной стороны, эхом откликается враждебное «б». Их диалог не просто возможен, но жизненно необходим обеим сторонам как органичный способ существования.
К этой когорте я относилась бы еще с большим раздражением, если бы не разделяла следующей мысли: «В истории многих народов нам известны периоды, когда в условиях духовного упадка люди просто способные прямо-таки осаждали руководство <…> академий и государств и всюду сидели очень талантливые люди, которые все хотели править, не умея служить. Распознать эту разновидность талантов вовремя, прежде чем они завладели основами какого-нибудь умственного труда, и с надлежащей твердостью направить их назад, к труду неумственному, часто бывает очень трудно» (Г. Гессе, «Игра в бисер»). В приведенной цитате описана модель интеллектуальной активности, приложимая к современной ситуации, однако с одним немаловажным уточнением: в наших условиях задача переориентации этого рода талантов не просто трудна – неразрешима.
Возвращаясь к вопросу о разделении критиков на два «лагеря», именно процитированную мысль я предложила бы в качестве критерия, поскольку наряду с критиками «газетными» есть и другие литературные критики, умеющие не править, но служить, в том значении этого слова, которое наряду с умением, талантами и навыками, обеспечивает уровень любой умственной деятельности.
«Безумная русская литература, – вопрошал Александр Блок в 1910 году, – когда же, наконец, станет тем, чем только и может быть литература – служением? Пока нет у литератора элементарных представлений о действительном значении ценностей – мира и человека, – до тех пор, кажется, никакие свободы нам не ко двору…» (Литературный разговор»).Татьяна Щербина: 1. Литературная критика давно перестала быть «рупором»; писатели ее почти не читают, читатели – лишь натыкаясь на рецензии, из которых они хотят понять, стоит ли ту или иную книгу купить, и нимало не интересуясь ни литературным процессом, ни авторитетом критика. Политика в течение последних пятнадцати лет затмила все, и критика лишь повторяет ее виражи на своем поле. Чему удивляться, если в политике Путин покончил с либерализмом, народ, сам по себе, требует рабства, «элиты» боятся потерять «дольче вита», молодежь реагирует на то, что модно. Модны – успех, благополучие, богатство, и каждый из молодых людей связывает это не с «моделью» (хоть и понятно, что либо западная либеральная модель, либо – третий мир), а с оптимизацией личного поведения. А это – соответствие «генеральной линии», которая сегодня – особый путь России, могучая держава, русскость и лично Путин. В литературе 1990-х в моде был Мураками как литературное приложение к японской кухне, и «шок», лидером которого был Сорокин. С понятием либерализма связывался и шок («можно все»), и «интеллигентская» проза (Улицкая). Мода на «интеллектуализм» (Деррида и вся продукция издательства Ad Marginem 1990-х, до переориентации на Проханова), ассоциировавшаяся с западничеством, сошла на нет раньше других. Сегодня очередной «переходный период»; можно было бы прогнозировать ремейк брежневской ситуации с официальной и неофициальной культурой, но жизнь полна неожиданностей.
