Александр Каревин - Русь нерусская (Как рождалась «рiдна мова»)
«Человек живет в самой середине Украины, а не слышит языка родного, он тоскует за ним; ему не с кем отвести душу в приятельской беседе; он одинок, как перст»,— сокрушалась газета и констатировала: «Безусловно, это настроение среди нашей интеллигенции украинской не есть что-то случайное».
Как на причину сложившегося положения указывалось на то, что украинский «национально сознательный» интеллигент «окружен равнодушными, темными, отсталыми людьми». Выход газета видела в активизации работы самих интеллигентов-ненькопатриотов по пробуждению «национальной сознательности» в окружающих: «Та Украина, за которой он тоскует,— она не далеко (в пространстве); нет, она тут же, рядом с ним. Только она спит, будто замерла, и лучшим сынам ее, которые уже сами пробудились и просветились, им нужно победить тьму и равнодушие, чтобы приблизить к себе более отсталых, приблизить Украину» {612}.
Но давать рекомендации было легче, чем их выполнять. «Национальное сознание» в народе никак не пробуждалось. Как ни старались ненькопатриоты, малороссы по-прежнему считали себя частью русской нации и не отказывались от русского языка. В изданной в 1919 году петлюровским издательством «Національна свідомість» брошюре с сожалением отмечалось, что даже великорусские народные песни в украинских селах принимаются как свои. «Наш народ забывает свою песню, чуждается ее и легко меняет на чужие, на московские, намного худшие, а иногда совсем плохие,— писал «национально сознательный» сельский интеллигент, как раз из тех, которые, страдая от одиночества, по рекомендации украинофильских вождей, пытались «просветить», «пробудить» и «приблизить к себе» «темных, отсталых людей».— Когда начнешь говорить про нашу народную песню с каким-нибудь, скажем, парубком, с этим, который носит фуражку набекрень, он слушает, понурившись, и хоть на словах соглашается, но по глазам его и по тупому виду замечаешь, что, отойдя немного, он сплюнет сквозь зубы, собьет шапку на затылок и начнет орать на всю улицу: „Чудной месяц плывет над рекою“, или какую другую, от которой хочется закрыть уши» {613}.
Не удавалось ненькопатриотам «пробудить национальное сознание» даже там, где для их деятельности были созданы все условия — в немецких концлагерях Первой мировой войны. Как уже отмечалось, пленных малороссов немцы отделяли от великороссов и переводили в особые лагеря, где специально подготовленные пропагандисты (в основном из числа галицких «птенцов» Франца-Иосифа) пытались обработать их в украинофильском духе. Однако попытки эти, как правило, заканчивались неудачей. В начале агитаторов просто забрасывали камнями. «Агитаторов камнями били горячие патриоты из сверхсрочных унтеров и тех, кого совсем заморочила царская казарма» {614},— жаловался один из сотрудничавших с немцами украинофилов. Немецкой лагерной администрации пришлось принимать суровые меры, строго наказывая заключенных за такое бросание камней. Как признает современная «национально сознательная» исследовательница, «пленные надднепрянцы относились ко всему с недоверием и даже враждебно, усматривая то подлость немцев, то политическую агитацию СВУ» {615}. (СВУ — «Союз визволення України», организация, созданная с началом войны немцами из ненькопатриотов.) Когда в концлагере Фрайштадт украинофилы принялись раздавать изданную ими специально для пленных газету «Розвага», то предполагаемые читатели «швыряли ее в канавы и мусорники, сыпали проклятия и ругань на Украину и ее язык» {616}.
Исследовательница объясняет столь «теплый» прием газеты «психологическими и политическими» причинами, а также тем, что среди согнанных в «украинские» концлагеря военнопленных «общий процент сознательных украинцев тоже был незначителен: преобладали „малороссы“» — «темные, равнодушные к национальному вопросу» {617}. Кроме того, указывает ненькопатриотка, «стоит обратить внимание на тот факт, что среди военнопленных немало находилось совсем неграмотных, или малограмотных, были и такие, которые родного языка не знали и не умели им пользоваться» {618}. (И вновь-таки, можно ли называть родным для человека язык, который он даже не знает? Над этим «национально сознательные» не задумываются.)
«Беда еще с украинским языком,— констатировал видный галицкий украинофил В. Симович, распространявший «Розвагу» в концлагере.— Не дочитывают последнюю букву, так как на конце „твердого знака“ (ъ) нет. Кое-кто называет язык потешным» {619}. В первом номере газеты концлагерным пропагандистам пришлось даже объяснять, что название газеты переводится как развлечение, потому что слово «розвага» читатели не понимали.
О той же проблеме пишет в воспоминаниях «национально сознательный» военнопленный А. Кобец. Этот деятель еще до войны был убежденным ненькопатриотом. Поэтому, попав в плен, он, в отличие от большинства своих товарищей по несчастью, добровольно пошел на сотрудничество с лагерной администрацией. В обязанности Кобца входило читать солагерникам по воскресеньям украинские газеты и журналы. Успешному выполнению этой «работы», однако, постоянно мешало то, что многих фраз и слов слушатели не понимали, «они мало привыкли к литературному, с галицким привкусом, интеллигентскому языку». В конце концов, пленные заявили непрошеному чтецу: «Не иначе как немецкие штучки все эти газеты». Кобец вынужден был констатировать, что «трудно разворошить этих, забитых военщиной, исправниками, становыми и урядниками дядюшек на какую-то свободную мысль» {620}.
Правда, иногда, к огромной радости пропагандистов «украинской национальной идеи», кое-кто из пленных соглашался признать себя украинцем. Делали это узники концлагерей ради улучшенных условий содержания, предусматривавшихся для тех, в ком «пробудилось национальное сознание». Таких переводили в отдельные бараки, затем свозили в специальные лагеря для дальнейшей обработки. Однако и в этих лагерях «рідна мова» не прививалась, на что, к примеру, жаловался ненькопатриот Д. Скарженовский. Один из немногих среди «осознавших себя украинцами», кто действительно проникся «украинской национальной идеей», он был переведен в спецлагерь Йозефштадт и позднее в украинофильской лагерной газете «Наш голос» опубликовал свою «исповедь», рассказав об обстановке в этом лагере.
«Приезжаю с чистым желанием в Йозефштадт, со святым намерением в украинской атмосфере очиститься от грязи „хохлаччины“,— писал новообращенный ненькопатриот.— Тут украинский лагерь, тут все украинцы, думаю себе, поживу несколько месяцев в родном окружении и верну опять утраченное, захваченное врагом моего народа и прежде всего научусь своему родному языку. Знал я, что не все тут будут украинцы, но будут и землячки, которые приедут сюда „для лакомства несчастного, для роскоши панской“, знал я, что и из приехавших украинцев множество будет таких, как я, которые не владеют полностью украинским словом и идут к этой же самой цели „самоочищения“.
Я думал и надеялся, что мы общими силами преодолеем своего проклятого внутреннего врага, что мы, сознавая свою задачу, создадим хотя бы полуукраинскую атмосферу в нашей частной и общественной жизни и постепенно будем идти к тому, чтобы сделаться сознательными украинцами, то есть людьми, которые говорят и думают по-украински и живут украинскими интересами. Потому что нужда украинизации своего внутреннего „я“ болезненно ощущается мною. Но никогда не думал и не предполагал я ни на один миг, что мы будем иметь в своей работе какие-нибудь препятствия, что кто-то будет останавливать эту творческую работу перестройки своего „я“. Ведь всякому ясно, что для того, чтобы излечиться от этой болячки, которая овладела нами, нужно прежде всего лишить ее почвы, на которой она разрасталась и укреплялась, то есть полностью выбросить из нашей частной и общественной жизни московский язык, который не дает воцариться в нас украинской стихии и придает нам нехарактерное искалеченное лицо. Это, кажется, должно быть ясным всякому, кто не хочет и дальше оставаться „хохлом“.
Ищу этого чистого хоть полуукраинского воздуха, изучаю на свой взгляд нашу лагерную жизнь и что же вижу? Куда не повернешься, везде товарищи с удовольствием себе чешут по-московски. Зайдешь в зал — найдешь то, от чего бежишь, пойдешь на двор, в коридор — тоже самое; бежишь, заткнув уши, в собственную комнату,— и там слышишь московские выражения. Пойду на репетицию театрального кружка, там же, думаю, ставят украинские пьесы, ведь должны говорить по-своему. Куда там! Одни только книжные реплики и читаются по-украински, а разговор и пояснения ведутся по-московски. Так зачем же нам эти спектакли, когда они ставятся искусственно на чужом для артистов языке!? Разве может артист художественно выполнять свою роль на том языке, каким он не пользуется в обычной жизни? На занятиях хора тоже самое, на прогулках тоже. Не спала пелена еще с наших глаз!
