Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика
Второе направление – «живописный стиль» передачи чужой речи, характерный для эпохи Возрождения, «особенно во французском языке» (Рабле!), для конца ХУШв. и почти для всего Х1Хв. (337). Он характеризуется и языковыми, и внеязыковыми особенностями. Первые связаны с тем, что «язык вырабатывает способы более тонкого и гибкого внедрения авторского реплицирования и комментирования в чужую речь» (337), то есть языковая грань между авторской и чужой речью становится менее четкой. Наряду с этим отмечаются стремление индивидуализировать речь героев, насыщение этой речи авторским отношением и пр.
Р.О. Шор в рецензии на МФЯ, о которой еще будет говорить-ся в пятой главе, указывает на «подмену факта лингвистического фактом стилистическим», на изучение «художественного слова» в этом и ряде других разделов третьей части МФЯ.[346] Это замечание не лишено основания. Более частные разновидности «динамического взаимоотношения», о которых говорится в МФЯ далее, выделяются целиком по внелингвистическим основаниям.
В начале третьей главы третьей части «Косвенная речь, прямая речь и их модификации» авторы возвращаются к лингвистическим вопросам, разграничивая «шаблоны передачи чужой речи» и «модификации» этих шаблонов. Их отношение «аналогично отношению живой действительности ритма и абстракции метра» в поэтике. «Шаблон осуществляется лишь в форме определенной модификации его. В модификациях в течение веков или десятилетий накопляются те изменения… которые затем отлагаются в виде прочных языковых образований в синтаксических шаблонах» (341). Итак, снова, как и в случае темы, рассмотрение некоторого понятия (теперь чужой речи) требует использования аппарата, разработанного «абстрактным объективизмом». Опять приходится разграничивать соотносимые с «абстрактным объективизмом» (значение, шаблоны) и требующие иного подхода (тема, модификации) понятия. Традиционные термины, используемые в МФЯ – «прямая речь», «косвенная речь», «несобственная прямая речь» – отнесены как раз к сфере «шаблонов». Сказано также, что шаблон относится к грамматике, а модификации – к стилистике, хотя «проведение строгой границы между грамматикой и стилистикой, между грамматическим шаблоном и стилистической модификацией его – методологически нецелесообразно, да и невозможно» (341).
Шаблоны и модификации рассмотрены на материале трех языков: русского, французского и немецкого; здесь в отличие от всей предшествующей книги немалое место занимает анализ примеров (частично, правда, взятых у других лингвистов). Указано, что в русском и немецком языках шаблонов по существу два: прямая и косвенная речь, а несобственная прямая речь, в отличие от французского языка, лишена в них «отчетливых синтаксических признаков» (342). Но и шаблон косвенной речи в русском языке, где отсутствует согласование времен и «бездействует» сослагательное наклонение, очень слаб. Любопытно, что даже такую чисто лингвистическую особенность авторы стараются обьяснить культурными факторами: «В истории нашего языка не было картезианского, рационалистического периода, когда разумно-самоуверенный и объективный „авторский контекст“ анализировал и расчленял предметный состав чужой речи, создавал сложные и интересные модификации ее косвенной передачи» (342). По мнению авторов, такие особенности русского языка удобны для «живописного стиля». Даже в таком частном вопросе очевидно нежелание авторов ограничиваться «внутренне лингвистическим» подходом к тем или иным явлениям.
Тем не менее и русская косвенная речь имеет особенности, которые нельзя сводить к чисто грамматическим (именно за это критикуется А. М. Пешковский, игнорировавший стилистику). В конструкциях с косвенной речью чужая речь передается «аналитически». Это проявляется в том, что «все эмоционально-аффективные элементы речи, поскольку они выражаются не в содержании, а в формах высказывания, не переходят в этом же виде в косвенную речь. Они переводятся из формы речи в ее содержание» (344). В частности, «все возможные в прямой речи на эмоционально-аффективной почве сокращения, пропуски и т. п. не допускаются аналитической тенденцией косвенной речи и в ее конструкцию входят только в развитом и полном виде» (345). Здесь, кстати, опять можно вспом-нить формы вежливости японского языка: там синтаксически прямая и косвенная речь не различаются (если не считать перенятого у европейцев использования кавычек в письменном тексте), зато они значительно различаются формами вежливости: их сохранение – признак прямой речи. Аналогично и употребление местоимений.
Отмечаются две разновидности косвенной речи: предметно-аналитическая и словесно-аналитическая. При первой передается лишь тема чужого высказывания. При второй в косвенную конструкцию вводятся слова и обороты чужой речи (часто заключенные в кавычки), которые «"остраняются", говоря языком формалистов» (348). Первая разновидность хорошо совмещается с «линейным», вторая – с «живописным» стилем. Как только же анализ переходит от «шаблонов» к более интересным для авторов «модификациям», заметен перенос внимания с проблем языка на проблемы художественного стиля. Показательно такое высказывание: «В русском языке эта (предметно-аналитическая. – В. А.) модификация в общем слабо развита. Преимущественно она встречается в познавательном и риторическом контексте (в научном, в философском, политическом и пр.), где приходится излагать чужие мнения на предмет, сопо-ставлять их, размежевываться с ними. В художественной речи она редка» (347).
Явно здесь чувствуется представление (может быть, и неосознанное) о художественной речи как о чем-то более важном и отражающем более существенные стороны культуры, чем научная, философская, поэтическая речь. Конечно, кроме всего прочего, «живописный» стиль сложнее «линейного», и изучать его может быть интереснее. Однако тут же говорится о «богатстве и разнообразии» предметно-аналитической модификации во французском и немецком языках. Явно имеются в виду не языки вообще, а художественные тексты на этих языках. Здесь сказалось традиционное для русской культуры представление о художественной литературе как о «настоящей литературе» в отличие от «второсортного» словесного творчества канцеляристов, журналистов и даже ученых. Многим еще памятны, например, выступления К. Чуковского против «канцелярита», продиктованные этим же представлением. Отсюда и установившийся у нас термин «литературный язык» для обозначения нормированного языка (например, в английском языке ему соответствует не literary language, а standard language). Даже сейчас очень устойчиво представление о писателях как «хранителях русского языка», удивляющее многих иностранцев: японский рецензент совет ского «Энциклопедического словаря юного филолога» не мог понять, зачем в таком словаре специальные статьи о Пушкине или Толстом.
Далее в МФЯ вовсе не анализируется «познавательный и риторический контекст»; речь целиком идет о художественных текстах, в основном о прозаических. Отмечу, что стихотворные примеры из «Полтавы» и «Кавказского пленника» Пушкина поданы так, как будто они написаны в прозе. Этот анализ, еще более чем анализ предыдущей главы, выходящий за пределы лингвистики, имеет явные переклички с «Проблемами творчества Достоевского»; даже ряд примеров из Достоевского совпадает.
Сосредоточение на анализе художественного текста еще заметнее при переходе от косвенной к прямой речи. Здесь вообще происходит отказ от анализа самого шаблона и «статического описания» его «основных модификаций» (350). Внимание уделено исключительно таким модификациям, которые имеют непосредственный интерес для исследования художественного творчества.
Четвертая глава «Несобственная прямая речь во французском, немецком и русском языке» специально посвящена особому виду чужой речи—несобственной прямой речи (или, как чаще у нас пишут, несобственно-прямой речи). Ее выделение в особый случай было в те годы более свойственно западной, чем отечественной науке, поскольку в русском языке трудно выделить данный вид чужой речи в чистом виде. Разобрав идеи Ш. Балли по этому вопросу, авторы указывают, что виды чужой речи—тот языковой материал, на котором особенно наглядно видны методологические недостатки «абстрактного объективизма». В связи с сопоставлением немецкой и французской несобственной прямой речи у Балли они пишут: «С точки зрения абстрактно-грамматической аналогия Балли безукоризненна, но с точки зрения социально-речевой тенденции это сопоставление не выдерживает критики. Ведь одна и та же социально-речевая тенденция (определяемая одними и теми же социально-экономическими условиями) в различных языках, в зависимости от их грамматических структур, может проявиться в различных внешних признаках. В том или ином языке начинает модифицироваться в определенном направлении именно тот шаблон, который оказывается наиболее гибким в данном отношении. Таким во французском языке оказался шаблон косвенной речи, в немецком и русском—прямой речи» (365). То есть нельзя ограничиваться изучением шаблонов, необходимо учитывать их связь с «социально-речевой тенденцией», игнорируемой Балли и другими лингвистами.
