Александр Шишков - Славянорусский корнеслов
Поставим человека подле животного и сравним их. Оба родятся, растут, стареют, живут и умирают; оба имеют слух, зрение, обоняние, осязание, вкус; оба насыщаются пищею, утоляют жажду, вкушают сон, воспламеняются гневом, чувствуют скорби и веселья. Но при столь одинаковых свойствах сколь различны! Один совокупился в народы, построил корабли, взвесил воздух, исчислил песок, исследовал высоту небес и глубину вод. Другой скитается, рассеян по дебрям, по лесам, и при своей силе, крепости и свирепстве страшится, повинуется безсильнейшему себя творению.
Откуда это чудесное преимущество? Каким образом от того, кто утопает в луже, не может укрыться кит во глубине морей?
Бог сотворил человека бедным, слабым; но дал ему дар слова: тогда нагота его покрылась великолепными одеждами; бедность его превратилась в обладание всеми сокровищами земными; слабость его облеклась в броню силы и твердости. Все ему покорилось; он повелевает всеми животными, борется с ветром, спорит с огнем, разверзает каменные недра гор, наводняет сушу, осушает глубину. Таков есть дар слова или то, что разумеем мы под именем языка и словесности. Если бы Творец во гневе своем отнял от нас его, тогда бы все исчезло, общежитие, науки, художества, и человек, лишась величия своего и славы, сделалось бы самое несчастное и беднейшее животное.
Иной, рассуждая о человеке и видя в нем чудесное соединение тела с душою, сей слабой и бренной персти, с сильным и нетленным духом, скажет нам о себе:
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю…
Когда, по сотворении мужа и жены, род человеческий, чрез долгие веки, умножился, и наподобие великой реки времен, пошел по всему пространству земного шара, тогда и языки начали изменяться, делаться различными. Каждый народ стал говорить иным языком, невразумительным другому народу. Тогда между народами произошли великие неравенства. Один, говорит Ломоносов, почти выше смертных жребия поставлен, другой едва только от безсловесных животных разнится; один ясного познания приятным сиянием увеселяется, другой в мрачной ночи невежества едва бытие свое видит.
Когда Греция и Рим облекались в величество и славу, тогда и словесность их возносилась до той же высоты. Они упали; но языки их, хотя и мертвыми называются, однако и ныне живут и не допускают памяти их погибнуть. Где древние Вавилоны, Трои, Афины, Спарты? Повержены в прах, и око путешественника, смотря на них, не видит ничего, кроме мшистых камней и зеленого злака. Но между тем как рука времени все в них истребила, красноречивое перо, тверже мраморов и меди, сохранило красоту их…
Народ приобретает всеобщее к себе уважение, когда оружием и мужеством хранит свои пределы, когда мудрыми поучениями и законами соблюдает доброту нравов, когда любовь ко всему отечественному составляет в нем народную гордость, когда плодоносными ума своего изобретениями не только сам изобилует и украшается, но и другим избытки свои сообщает. О таком народе можно сказать, что он просвещен. Но что такое просвещение, и на чем имеет оно главное свое основание? Без сомнения, на природном своем языке. На нем производится богослужение, насаждающее семена добродетели и нравственности; на нем пишутся законы, ограждающие безопасность каждого; на нем преподаются науки, от звездословия до земледелия. Художества черпают из него жизнь и силу. Может ли слава оружия греметь в роды и роды, могут ли законы и науки процветать без языка и словесности? Нет! Без них все знаменитые подвиги тонут в пучине времени; без них молчит нравоучение, безгласен закон, косноязычен суд, младенчествует ум.
Французское, с латинского языка взятое, название литература не имеет для русского ума силы нашего — словесность, потому что происходит от имени literае (письмена или буквы), а не от имени слово. На что нам чужое, когда у нас есть свое?
Свобода слова
Наши слова свобода, освободить в просторечии произносятся правильнее: слабода, ослабодить, поскольку происходят от понятия о слабости; ибо чем что-либо слабее держимо, тем более имеет свободы.
Слабость веревки дает свободу привязанному на ней зверю; слабость смотрения за детьми дает им свободу баловаться: итак, слабость и свобода суть смежные понятия. Так из слабоды сделалась свобода, остающаяся и поныне в просторечии слободою.
Наши сословы (синонимы) суть: свободен и волен, свобода и вольность; в других славянских наречиях svojbodn и prost, svojbodnost и prostnost. Наше слово прост и единокоренные с ним опростать, простор, хотя прямо не означают свободы, однако со словом простор оная скорее воображается, нежели с противным ему словом теснота.
Отсюда выражение прости меня не иное что значит, как опростай, освободи меня от наказания или гнева твоего.
Примечатель. Какое чудовищное понижение смысла и какой удар по образному мышлению! Подобно, если Благодать заменить буквой закона. Ведь мы созданы Словом, и свобода слова в нас есть высший дар Божий. И нет в мире равных этому дару по силе созидания, если он работает в человеках во Имя Господне, как нет ему равных — и по силе разрушения, если он работает против. Происходящее ныне в нашей стране и называют информационной войной, не понимая, что она страшнее всех атомных.
Деспотизм печати
А вот размышления К. П. Победоносцева:
Ходячее положение новейшего либерализма противоречит логике, ибо основано на ложном предположении, будто общественное мнение тождественно с печатью.
Любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта может, имея деньги основать газету, собрать по первому кличу толпу писак, фельетонистов, готовых разглагольствовать о чем угодно, репортеров, поставляющих безграмотные сплетни и слухи, — и штаб у него готов, и он может с завтрашнего дня стать в положение власти, судящей всех и каждого, действовать на министров и правителей, на искусство и литературу, на биржу и промышленность.
Всякий, кто хочет, первый встречный, может стать органом этой власти, и притом вполне безответственным, как никакая иная власть в мире. Никто не выбирает его и никто не утверждает. Можно ли представить себе деспотизм более насильственный, более безответственный, чем деспотизм печатного слова?
Люди до того измельчали, характеры до того выветрились, фраза (информация — изд.) до того овладела всеми, что уверяю честью, глядишь около себя и не знаешь на ком остановиться…
Басня о цензуре
Такие ходят вести,
Что будто бы назад тому лет двести,
А может быть, пятьсот,
Или еще и боле,
Звериный весь народ,
В лесах и в поле,
Был некогда учен,
Подобно людям просвещен:
Бараны мудрые у них писали,
А прочие учились и читали;
И всякий их писец
Старался, чтоб начало,
Средина и конец,
В его творениях, как лучший образец,
Умом, и правдою, и кротостью дышало.
За книгами смотрел медведь,
Прозванием Мурчало;
Он позволял всем ворковать и петь,
Но запрещал кусаться, лаяться, шипеть.
Вдруг жалобы восстали,
Все в голос закричали:
Как можно нам терпеть,
Чтоб наши сочиненья,
И в них слова и мненья
Оспоривал медведь?
Мы просвещение распространяем
И ничьему себя суду не покоряем.
Лев приказал медведя запереть,
И дал указ: «Да знают всенародно,
Что сочинения искусство благородно,
Отныне навсегда от всяких уз свободно».
Лишь только сей указ
В народе появился,
Умолк баранов мудрых глас.
Но всяк другой писать пустился,
Полезли грудой на Парнас
Козлы, лисицы, кошки, крокодилы,
Собаки, свиньи, сивучи, быки,
Кроты, лягушки, стрекозы, сверчки,
Свистят, шипят, пищат, мяучат из всей силы,
И сам с ушами длинными осел,
Разинул рот и заревел.
Все принялися за чернилы
И ну писать!
Всех прежних в грош не ставить,
Себя хвалить и славить,
Доказывать и толковать,
Кому и как попало,
О круге, где его начало,
О носе комара, о действии страстей,
Когда и что от них бывало;
О пользе мыльных пузырей,
О том, в чем благо состоит народа,
Как стеснена законами природа,
Как міром управляет Бог,
Как горы твердые трясутся,
Как курицы несутся,
И сколько у козявки ног;
Все, словом, подноготно знали,
Яснее солнца толковали,
И так одно с другим смешали,
Не смесное досель,
Что стала каша и кисель.
Лев, покачав главою,
Сказал: «Наука опыт нам;
Теперь я вижу сам,
Что должно иногда советовать с собою,
Чтоб ощутить умом,
Добро ли подлинно нам кажется добром.
Ошибку я свою охотно поправляю:
Писать баранам позволяю,
А прочие чтоб не шумели бредя,
Велите выпустить медведя.»
А я, без всякой злой привязки,
Из этой извлекаю сказки,
Что надобно тут знать,
Как и медведей выбирать.
Последняя дума у Древа языка
