Наталья Иванова - Либерализм: взгляд из литературы
Так отомстила нам любовь к сравненьям
По нисходящей линии. Пока
Сравненья наши шли по восходящей,
Мы были человеки – лишь ступенью
Пониже ангелов или богов.
Когда же мы в сравнениях своих
Спустились до того, что увидали
Свой образ чуть ли не в болотной жиже,
Настало время разочарований.
Нас поглотила по частям животность,
Как тех, что откупались от дракона
Людскими жертвами.
Дословно: «We were lost piecemeal to the animals, / Like people thrown out to delay the wolves» («Мы все погибли, разорванные зверями по одному, как люди, выброшенные из саней, чтобы задержать стаю волков»).
4. Только что литературную практику делили на консервативную и радикальную, а теперь критиков делят на традиционалистов и постмодернистов. Это немножко сбивает. Традиционалист и консерватор – одно и то же или нет? А постмодернист и радикал? Не многовато ли терминов?
Что же касается теории «единого поля», то о ней, кажется, мечтал еще Альберт Эйнштейн. Полжизни на это положил, но ничего не добился. Помню, в начале 60-х поэт Владимир Британишский писал: «Чужой, перестающий быть чужим, / Он говорит: „Я понял тебя, понял“. / Как физик одержим единым полем, / Так я всеобщим братством одержим». Романтическое было время, не дай Бог положить на него охулку! Но наши времена куда более прозаические, и «единством» называют что-то принципиально не эйнштейновское.
И хотя действительно в ряде литературных изданий существует нечто вроде единого печатного поля, на котором можно встретить людей с самыми несовместимыми взглядами, радости от этого мало: когда вперемешку печатаются почтенные люди и литературная шпана (а шпану ни с чем не спутаешь: трусливая агрессия, истерика, мораль «кодлы»), выигрывает в основном шпана.
Вы меня извините, конечно, но есть одно грубое русское выражение, звучит примерно так: я с ним на одном поле и отдыхать не сяду. Конечно, литературная критика – занятие суровое и не всегда приятное. Я это понимаю. Так что порой приходится садиться. Увы!Марк Липовецкий:
1. Думаю, причина в том, что либеральные ценности потеряли остроту, стали в какой-то мере общим местом, а культура всегда стремится остранять общие места. Беда только в том, что либеральные ценности, во-первых, остались весьма поверхностно понятыми, а во-вторых, в ходе этой поверхностной стереотипизации сильно опростились, нередко превращаясь в свои противоположности – в догмы. Тут тоже, к сожалению, нет ничего нового. Я даже полагаю, что существует некая типология второго пореволюционного десятилетия, когда после периода смены вех и колебания мировых струн не только «массам», но и «мастерам культуры» хочется прочных иерархий, сильного государства, тянет к традициям и порядку. Отсюда сегодняшняя ностальгия по соцреализму, питаемая не только «старыми песнями о главном», но и особой версией постмодернизма – ее можно назвать постсоц (или же антиконцептуализм): читайте Крусанова и «Лед» Сорокина, смотрите Балабанова и Лунгина («Олигарх»). Я вовсе не утверждаю, что нынешняя любовь к консерватизму непременно сулит террор – у культуры свои ритмы, не обязательно совпадающие с политическими. Однако параллели между 1990-ми и 1920-ми, а текущего десятилетия – с 1930-ми лично мне многое объясняют в современной литературной и общекультурной ситуации.
Увы, либеральная идеология оказалась модой, а не внутренней революцией и потому не смогла существенно изменить сознание «деятелей культуры» нескольких поколений, которые, независимо от эстетической ориентации, довольно часто принимают тезис об отсутствии абсолютных истин только до той поры, пока речь не заходит об истине их собственных текстов: тут включается совершенно тоталитарный механизм шельмования оппонентов.
В чем причина? В ускоренности развития? Просто в торопливости? Или же в описанной Лотманом и Успенским бинарной логике русской культурной динамики, когда культура, подобно маятнику, движется от одного полюса к другому, минуя фазу компромисса? Я бы предпочел одно из этих объяснений простому (слишком простому!) аргументу относительно борьбы между поколениями за место под солнцем.2. В том-то и дело, что деидеологизация была мнимой – а в сущности, и не могла быть иной. Светлана Бойм недавно очень точно написала, что «если в конце 1980-х деидеологизация была направлена на советскую идеологию, то теперь она направлена прежде всего на деидеологизацию 1980-х, на так называемый либеральный дискурс, который ассоциируется с этим временем, временем обманутых надежд». Стоит ли ломиться в открытую дверь и доказывать, что литература не бывает вне идеологии, если под идеологией понимать не государственную идею, а просто систему идей, непременно имеющих и политическое измерение – если, конечно, они продуманы до конца?
Поэтому, например, полемика вокруг постмодернизма, разумеется, была идеологической полемикой – те самые либеральные ценности, которым посвящен первый вопрос, именно в ходе этой полемики проблематизировались и стереотипизировались. Казалось бы, это полемика внутри либерального лагеря. Но если искать политические параллели, то размежевание тут напоминает войну между либералами и республиканцами в современной Америке. И те и другие вроде бы за либеральные ценности, но как по-разному они их понимают!
Напомню, кстати, что и идеологическое размежевание не сегодня возникло. Уже в 1995 году П. Басинский выступил с оскорбительной статьей против А. Немзера. Все это запомнили, но редко кто помнит повод к статье. А поводом была проза А. Варламова, который, как он сам признавался, сильно хотел печататься в «Москве» и «Нашем современнике», но полюбили его почему-то в «Знамени» и «Новом мире». Вот только Немзер не полюбил, за что Басинский и обозвал оппонента «человеком с ружьем», якобы не пускающим в литературу неугодных. Любой следящий за критикой знает, насколько абсурдно звучит это обвинение по отношению к Немзеру – на мой вкус, даже слишком щедрому на похвалу и буквально приведшему за руку в литературу Слаповского, Солоуха,
Володина, Успенского, Вишневецкую, Исхакова, Славникову, Мамедова и многих других (иной разговор, стоило ли это делать, но Немзер не жадничает). Зато сам Басинский занял почетную позицию охранителя устоев реализма, который в его понимании оказался религиозным искусством, движимым постижением «Божьей», абсолютной истины. Его филиппики против А. Королева или Пелевина быстро переросли в требование административных мер против развратителей молодежи Сорокина и прочих постмодернистов-абстракционистов.
Приведу пример из личного опыта: когда вышел наш с отцом учебник, Басинский напечатал в «ЛГ» прямой донос: он требовал оградить школьников от учебника, где содержится глава о Сорокине, и «разобраться» с тем, как ставятся грифы Министерства образования на такие непродуманные сочинения. Идеологические жесты, обозначенные этой заметкой, совершенно недвусмысленны и напоминают об официозной эстетике советских времен. Тот факт, что Басинский продолжает печататься в «ЛГ» (ставшей, по точному определению, мягкой версией «Завтра») и что он единственный из современных критиков включен в комитет Солженицынской премии, ясно показывает: казалось бы, эстетические разногласия на самом деле привели к идеологическому конфликту. Статьи Басинского сегодня радостно перепечатывает «Наш современник» – это факт наглядный. В сущности, и вся деятельность «Идущих вместе» непосредственно материализует идеологическую программу Басинского, О. Павлова и иже с ними. Это, подчеркну, было размежевание внутри одного поколения.
Новая волна конфликта, начатая полемикой внутри «Господина Гексогена», нацбеста и запущенная статьями Д. Ольшанского, – тоже не была межпоколенческой схваткой: все, наверное, помнят, что с Ольшанским, Пироговым, Данилкиным, «младо-Экслибрисом» спорили не только Немзер и Агеев, но и Кузьмин, и Львовский.
Одним словом, я полагаю, что нынешние идеологические конфликты – это лишь обострение не разрешенных, а загнанных вглубь и как бы не существовавших в течение 1990-х споров между неозападниками и неославянофилами, которые шли опять-таки с переменной интенсивностью и успехом с конца 1960-х годов и лишь в конце 1980-х достигли накала перестрелки. Разумеется, это не совсем то, что было. Консерваторы сегодня либо не грешат антисемитизмом, либо хорошо его скрывают. Хотя, конечно, Бондаренко с Прохановым и Ольшанский с Пироговым слишком из разного теста сделаны, чтобы их сотрудничество было долгим и счастливым. С другой стороны, и в либеральном лагере не все в порядке: назревшая несовместимость разных концепций либерализма отчетливо видна в спорах о Пелевине, Сорокине, Акунине, «Кукушке», Балабанове. Сами эти тексты и фильмы, собственно, возникают как попытки оформить новые (во всяком случае, для России) либеральные понятия. Кроме того, обострились споры и внутри либеральной западной культуры, от которых русский интеллектуал не изолирован сегодня так, как в 1960–1970-е. Но спор-то все о том же: об иерархиях и «вседозволенности»; о том, должна ли русская литература быть глашатаем истин вековых; о том, есть ли у России особый путь или она прореха на человечестве; о том, должно ли искусство ковать национальные ценности и быть верным великим традициям, или оно должно эти ценности и традиции проблематизировать; о том, есть ли у литературы «воспитательная» роль или только развлекательная функция и проч., и проч.
