Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика
Следующий раздел главы, вновь перекликающийся со статьей «Слово в жизни и слово в поэзии», посвящен так называемой «жизненной идеологии» (306–310). Это понятие введено в связи с вопросом о соотношении переживания и его выражения, прежде всего словесного: «Это обратное влияние оформленного и устойчивого выражения на переживание (т. е. внутреннее выражение) имеет громадное значение и всегда должно учитываться. Можно сказать, что не столько выражение приспособляется к нашему внутреннему миру, сколько наш внутренний мир приспособляется к возможностям нашего выражения и к его возможным путям и направлениям» (307). Указано, что «жизненная идеология» в основном соответствует марксистскому термину «общественная психология» (позже стал чаще употребляться термин «социальная психология»), но «мы предпочитаем избегать слова „психология“» (308). К этому месту надо будет еще вернуться в следующей главе.
Из всего сказанного делается вывод: «Организующий центр всякого высказывания, всякого выражения – не внутри, а вовне: в социальной среде, окружающей особь. Только нечленораздельный крик, действительно, организован внутри физиологического аппарата единичной особи… Но уже самое примитивное человеческое высказывание, осуществленное единичным организмом, с точки зрения своего содержания, своего смысла и значения, организовано вне его – во вне-органических условиях социальной среды. Высказывание как таковое всецело продукт социального взаимодействия, как ближайшего, определяемого ситуацией говорения, так и дальнейшего, определяемого всей совокупностью условий данного говорящего коллектива» (310). Эта формулировка социальной концепции высказывания не была замечена современниками, но активно развивается современными западными социолингвистами (см. ниже, VIL3).
На основе такой концепции авторы, наконец, могут дать собственное определение языка, противопоставленное и «абстрактному объективизму», и «индивидуалистическому субьективизму». Вот оно: «Действительной реальностью языка-речи является не абстрактная система языковых форм, и не изолированное монологическое высказывание, и не психофизиологический акт его осуществления, а социальное событие речевого взаимодействия, осуществляемого высказыванием и высказываниями. Речевое взаимодействие является, таким образом, основною реаль-ностью языка» (312).
Термин «язык-речь» встречается в книге лишь несколько раз и нигде не определяется. Трудно понять, чем различаются «язык-речь» в первой фразе приведенной цитаты и просто «язык» во второй. Скорее всего, ничем. По-видимому, иногда у авторов возникала по-требность особо назвать язык в «житейском» смысле слова в отличие от языка в смысле Соссюра (так же как последнее понятие время от времени именуется «системой языка»).
Вновь, как и в конце предыдущей главы, указано, что «речевое взаимодействие» – более широкое понятие, чем диалог в обычном смысле. «Но можно понимать диалог широко, понимая под ним не только непосредственное громкое речевое общение людей лицом к лицу, а всякое речевое общение, какого бы типа оно ни было. Книга, т. е. печатное речевое выступление, также является элементом речевого общения» (312). Впоследствии из такого широкого понимания диалога постоянно исходил Бахтин.
Под конец главы поставлены, хотя обсуждаются очень кратко, еще две важные проблемы: связи высказывания с «внесловесной ситуацией, ближайшей, а через нее и более широкой» (313) и «проблема форм высказывания как целого» (314). «Реальными типами потока языка-речи являются высказывания» (314), но как отдельные высказывания входят в единое целое, современная лингвистика не знает.
Надо отметить, что позитивная часть главы, посвященная речевому взаимодействию и его важнейшему случаю – диалогу, а также связи высказывания с внесловесной ситуацией – наиболее существенный раздел второй части книги, имеющийся почти дословно уже в «Отчете». Это свидетельствует о том, что эта общая концепция складывалась независимо от критики двух направлений лингвистической мысли, которой в «Отчете» еще не было.
В заключение главы даны в сжатом виде основные положения не только ее, но всех трех глав; это подтверждает, что три главы составляют общее целое, а четвертая имеет вид добавления к ним. Здесь подведен итог рассмотрения двух направлений лингвистической мысли. Хотя выше два направления не рассматривались как равноценные, но, в конечном счете, они оба отвергаются, и предлагается третья точка зрения, отвергающая и тезис (язык как energeia), и антитезис (язык как ergon). Если отвлечься от уже много здесь разбиравшихся критических формулировок, то остается следующее позитивное содержание: «Язык есть непрерывный процесс становления, осуществляемый социальнымречевым взаимодействием говорящих. Законы языкового становления… не могут быть… отрешены от деятельности говорящих индивидов. Законы языкового становления суть социологические законы. Творчество языка не совпадает с художественным творчеством или с каким-нибудь иным специально-идеологическим творчеством. Но в то же время творчество языка не может быть понято в отрыве от наполняющих его идеологических смыслов и ценностей. Становление языка, как и всякое историческое становление, может ощущаться как слепая механическая необходимость, но может стать и „свободной необходимостью“, став осознанной и желанной необходимостью. Структура высказывания является чисто социальной структурой. Высказывание как таковое наличествует между говорящими» (316).
Итак, рассмотрение «индивидуалистического субьективизма» перерастает в изложение оригинальной и интересной, хотя очень кратко и тезисно намеченной теоретико-лингвистической концепции. О ее использовании в современной науке речь пойдет в последней главе.
III.4. Тема, значение и оценка в МФЯ
Последняя, четвертая глава второй части книги заметно отличается от трех предыдущих. Она примерно вдвое короче каждой из остальных, в ней нет историографического анализа и критики чужих точек зрения. Она специально сосредоточена на двух проблемах, причем заглавие главы «Тема и значение в языке» покрывает лишь первую из них; вторая—проблема взаимоотношения значения и оценки.
Первая проблема главы развивает намеченную в конце предыдущей главы проблему высказывания как целого: «Определенное и единое значение, единый смысл, принадлежит всякому высказыванию как целому. Назовем этот смысл целого высказывания его темой. Тема должна быть едина, в противном случае у нас не будет никаких оснований говорить об одном высказывании. Тема высказывания, в сущности, индивидуальна и неповторима как само высказывание. Она является выражением породившей высказывание конкретной исторической ситуации. Высказывание „который час?“ имеет каждый раз другое значение и, следовательно, по нашей терминологии, другую тему, в зависимости от той конкретной исторической ситуации (исторической—в микроскопическом размере), во время которой оно произносится и частью которой, в сущности, оно и является. Отсюда следует, что тема высказывания определяется не только входящими в его состав лингвистическими формами—словами, морфологическими, синтаксическими формами, звуками, интонацией, – но и внесловес-ными моментами ситуации… Только высказывание, взятое во всем конкретной полноте, как исторический феномен, обладает и темой» (317–318).
Явно здесь «темой» названо не то, что так называлось в первой части книги. Данное его употребление более четко и более линг-вистично. Среди обвинений «абстрактному объективизму», как мы помним, было и такое: «Самое целое высказывание и формы этого целого остаются за бортом лингвистического мышления. Построение сложного предложения (периода) – вот максимум лингвистического охвата… У лингвистики нет подхода к формам композиции целого» (294). А здесь предлагаются, пусть в самых общих чертах, подходы к проблеме целого высказывания. Тема – это то, что обьединяет высказывание независимо от его протяженности; она определяется и «лингвистическими формами», и «внесловесными моментами ситуации».
Лингвистика текста как особое направление науки о языке во время появления МФЯ еще не существовала. Когда же в 60—70-е гг. ХХ в. она начала формироваться, то в ней (вряд ли под прямым влиянием МФЯ) появилось и понятие темы как семантического и/или прагматического элемента, обеспечивающего связность текста или его фрагмента; единство темы может обеспечиваться разными фор-мальными элементами: местоимениями, союзами, артиклями. Учитываются при этом и «внесловесные элементы ситуации», например, упоминавшиеся пресуппозиции. Отмечу в этом месте еще один возврат к проблематике «Слова в жизни и слова в поэзии»: анализ высказывания «Который час?» в книге сходен, хотя и в менее разработанном виде, с анализом высказывания «Так!» в статье.
