Сергей Солоух - Комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка»
С. 198
Поручик Лукаш был типичным кадровым офицером сильно обветшавшей австрийской монархии. Кадетский корпус выработал из него хамелеона: в обществе он говорил по-немецки, писал по-немецки, но читал чешские книги, а когда преподавал в школе для вольноопределяющихся, состоящей сплошь из чехов, то говорил им конфиденциально: «Останемся чехами, но никто не должен об этом знать. Я – тоже чех…»
Прототип романного героя, реальный Рудольф Лукас, был немцем. Во всяком случае, в его доме говорили на языке отца – немецком, а не матери-чешки. Благодаря обнаруженной Йомаром Хонси в архивах Брука над Лейтой записи о регистрации брака поручика (тогда уже капитана) Рудольфа Лукаса с Анной Марией Бауэр (Anna Marie Bauer) мы теперь точно знаем имена родителей офицера: отец – Генрих Лукас (Heinrich Lukas), мать – Йозефа, в девичестве Скоупа (Josefa Skoupá).
Любопытно, что именно Генрихом/Йндржихом (Heinrich/Jindrich) сделал Лукаша в своем романе Гашек. Интересно и то, что вопреки распространенной легенде фамилию свою подлинный поручик Лукас никогда не менял на более чешскую Лукаш а всегда, даже в чехословацкой армии, оставался «немцем» Рудольфом Лукасом. О чем свидетельствуют и документы в Центральном военном архиве (Vojenské Ústřední Archiv), и фото надгробного камня офицера, помещенное в книге Милана Годика (М. Hodík. «Švejk – fikce а fakta»).
Когда по окончании Первой мировой Рудольф Лукас принял решение стать офицером в армии новой славянской республики, ему пришлось учиться на языковых курсах в Праге (с октября 1920 по январь 1921), чтобы подтянуть чешский, а после окончанрш еще и сдавать экзамен на владение языком (HL 1999).
Авторство бессмертного выраженрш «Останемся чехами, но никто не должен об этом знать. Я – тоже чех…» («Buďme Češi, ale nemusí о tom nikdo vědět. Já jsem taky Čech») традиционно приписывают маршалу Радецкому. См. комм., ч. 1, гл. 7, с. 86, а также «случай капитана Сагнера», комм., ч. 3, гл. 1, с. 68.
А как ноченька пришла.
Овес вылез из мешка,
Тумтария бум!
Это строчки из популярной народной песни, имеющей множество вариаций конечного вокализа и žumtarijá bum, как здесь (в переводе обрусело в «тумтария», но далее в тексте перевода: см. ч. 3, гл. 4, с. 198, начальное «ж» с необъяснимой непоследовательностью восстановлено), и výdr um pum pum, и výdr um pum hejsasa, и župajdi, župajdá в разнообразных иных вариантах.
Oves v pytli / Овес в мешке
Jede sedlák do mlejna, župajdi, župajdá.
Čtyřma koňma vranejma, župajdiajdá.
Jede sedlák do mlejna, župajdi, župajdá.
Každa holka ráda dává, župajdi, župajdá.
Každa holka dá. Dá, a nedá, dá a nedá, proč by nedala.
Když do mlejna přijeli, na mlynáře se ptali.
Ptáme se tě, mlynáři, kam se ten oves složí.
Složte ho do mlýnice, к Andulčině postýlce.
Andulka jde večer spát, nechá oves kde je stát.
A když bylo v půlnoci, oves z pytle vyskočí.
A když bylo půl jedný, oves si hned hup na ní.
A když přišel bílý den, oves skočil oknem ven.
A když přišel za týden, holka pláče celý den.
A když přišel za měsíc, holka pláče ješte víc.
A když přišel svátý Duch, holka nosí velký břuch.
A když přišel svátý Jan, narodil se Florián.
A když bylo dvacet let, oves nové ovsy plet.
К мельнице крестьянин едет, жупайди, жупайда.
Вороной четверкой правит, жупайдаяда
К мельнице крестьянин едет, жупайди, жупайда,
Всяка девка рада дать, жупайди, жупайда
Всяка рада. Дать не дать, а чего бы ей не дать.
Как до мельницы домчали, так ему вопрос задали.
Ты нам, мельникам, скажи, куда мешок овса сложить.
Да за жернов, за крылатку, к Аннушке в ее кроватку.
Аннушка приходит спать и ложится на кровать.
Только полночь наступает, овес наружу вылезает.
Из мешка он быстро скок, и на девушку прилег.
А как только брезжит день, он в окно да за плетень.
Как неделя миновала, девка горько зарыдала,
А как месяц миновал, с нею дом весь зарыдал.
А как день святого Духа, уже видно стало брюхо.
А как день святого Яна, так рожденье Флориана.
А как двадцать лет промчится, вновь овса тьма народится.
Веселый солдатский вариант припева с комментарием самого Гашека:
Это была старая солдатская песня. Ее, вероятно, на всех языках распевали солдаты еще во время наполеоновских войн.
См. ч. 3, гл. 4, с. 205.
Здесь же, забегая вперед, можно отметить, что, действительно, есть польский и немецкий варианты, но если польский очень близок к чешскому – U młynarza Marcina była piękna dziewczyna, то воинственный тевтонский созвучен лишь лихостью припевки:
juchheidi, juchheida!
niemals ich den Mut verlier,
juchheidi, heida!
Diene meinem König treu,
lieb mein Mädchen auch dabei,
juchheidi, heida!
Йодлейды, йодлейда.
Страх не ведал никогда,
Йодлейды, ура!
Королю я верен буду,
И подругу не забуду.
Йодлейды, ура!
См. также еще одну чешскую вариацию этой песни, комм., ч. 3, гл. 3, с. 183.
и ни к кому не подлизывался
Замечательный пример романного русизма. В оригинале чешское слово «угодничество, подхалимство» – podlézání – имеет совершенно замечательный русский вариант написания – podlízání (neznaje ve služebním poměru žádného podlízání) c í вместо é. A собственно «подлизываться» по-чешски – lichotit se и lézt do zadku.
Весьма примечательно в этой связи использование столь редкого варианта написания слова «подхалимничать» – podlízání – антиподом Гашека, автором героических книг и романов о Чешском легионе Рудольфом Медеком (Rudolf Medek). Бывший русский военнопленный и будущий чешский генерал так пишет о некоторых своих товарищах по плену и легиону в романе Великие дни (Veliké dni: Román z války—1924):
A pak se mi protiví to jejich podlízání ke každé ruské negramotné tlamě.
И после этого у меня вызывал отвращение их подхалимаж каждой неграмотной русской морды.
С. 199
Он родился в деревне среди темных лесов и озер южной Чехии и сохранил черты характера крестьян этой местности.
Южная Чехия – родные места родителей Ярослава Гашека. Прообраз романного Лукаша, подлинный поручик Рудольф Лукас родился в 1886 году совсем в другом месте, далеко на востоке от юга Чехии в городе Надюварад (Nagyvárad), нынешняя Орадя (Oradea) на территории Румынии. Детство и юность провел в северной «немецкой» Чехии, в Подмокли (см. ч. 1, гл. 10, с. 141) и Смихове – тогда самостоятельном городе, а теперь округе Праги (HL 1999).
С. 200
Животных Лукаш любил чрезвычайно.
Животных, особенно собак, очень любил сам автор «Швейка» Ярослав Гашек.
У него была гарцкая канарейка, ангорская кошка и пинчер.
Пинчер в оригинале: stájového pinče, миттельшнауцер. См. комм, здесь же, ч. 1, гл. 14, с. 208.
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – это гарцкая канарейка.
В оригинале, обращаясь к Лукашу, Швейк называет звание по-чешски рапе nadporučíku, но любопытно не это, а то, что здесь нет нарушения правил языка, оба слова в звательном падеже, далее по мере развития действия в этой же главе, как только разговор перейдет к предмету фривольному и неформальному – женщинам, Швейк сейчас же перейдет на народный вариант с немецким дериватом, будет обращаться – pane obrlajtnant, при этом уже не затрудняя себя образованием звательной формы второго слова – obrlajtnante. Совершенно аналогично, например, в части третьей романа капитан Сагнер, начав официально распеканцию юнкера Биглера, использует необходимую, согласно чешской грамматике, форму звательных падежей для каждого слова (“Já se vám divím, kadete Bieglere,” mluvil hejtman Ságner) и только уже разойдясь переходит на народный чешский, см. комм., ч. 3, гл. 1, с. 50.
Здесь может быть уместно вновь сравнить подход ПГБ с тем, как такого же рода особенности текста передает современный американский переводчик «Швейка» Зденек Седлон (Zdeněk «Zenny» Sadlon). См. комм., ч. 1, гл. 10, с. 136.
«Poslušně hlásím, pane nadporučíku, že rozumím».
«I dutifully report, Lieutenant, Sir, that I do understand».
«Poslušně hlásím, pane obrlajtnant, že je vše v nejlepším pořádku, jedině kočka dělala neplechu a sežrala vašeho kanára».
«I dutifully report obrlajtnant, Sir, that everything is in order, except the cat got into mischief and devoured your canary».
У ПГБ везде – «господин обер-лейтенант».
С. 201
Когда я был на действительной, меня освободили от военной службы из-за идиотизма, общепризнанного идиотизма. По этой причине отпустили из полка двоих: меня и еще одного, капитана фон Кауница… На учении он каждый раз строил нас, как для церемониального марша, и говорил: «Солдаты… э-э… имейте в виду… э-э… что сегодня… среда, потому что… завтра будет четверг… э-э…»
