Олег Егоров - Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра
Поэтические строки так пронизывают повествовательную ткань дневника, так органически сливаются с «реалистическим» планом рассказа, как это возможно только в произведениях типа «Новой жизни» Данте или «Двойной жизни» К.К. Павловой.
Благодаря стихотворным вкраплениям план изображения и план выражения сливаются в нерасторжимое единство. Причем стихотворная часть текста подневной записи не обязательно относится исключительно к ее «поэтической» стороне, к переживанию «лирического» героя дневника. Стихи из козловского «Чернеца» достраивают образ «казака» Алексея Чечурина, который рассказывает Олениной историю своей жизни.
Мало того, Олениной не хватает даже поэтических средств, и для придания повествованию большей выразительности она пытается использовать мелодический элемент, указывая в ремарке на соотнесенность соответствующих строк поэмы с придуманным ею аккомпанементом: «Положено мною на музыку». Таким образом, метод комбинирования лирической прозы, поэтических строк и остающейся за «кадром», но несущей эстетическую энергию музыкальной мелодии создает неповторимый по своим выразительным свойствам образ, в котором каждый составляющий его элемент служит приращению смысла.
Колоссальный по своему объему поэтический материал содержит дневник Е.И. Поповой. На его двухстах с небольшим страницах записано 80 стихотворных отрывков и целых стихотворений. Это уникальный образец дневникового жанра XIX в., где поэзия соперничает с прозой как средство выражения внутреннего мира автора.
Однако мотивация поэтического материала в дневнике Поповой иная, нежели у Олениной. Дневник начат на пятидесятом году жизни, после смерти двух дорогих Поповой людей. В своей поэтической части он служил выражением того, «что душу волнует, что сердце живит»[256]. Если в дневнике Олениной поэзия и лирическая проза образуют эстетическое единство, то у Поповой стихотворные строки компенсируют недостаток поэзии в жизни, служат противовесом прозе. В дневнике Поповой усиление поэзии отчасти происходит за счет контраста двух сознаний – обыденного и художественного: «Какая разница с тем, что было в прошлом году! Это было время знакомства моего с Иноземцевым.
Как иногда одним явленьем
Вдруг оживляется глухая сторона!
Как жизнь, о Боже мой, становится полна!»[257]
Второй путь усиления роли поэтического текста – придание ему самодовлеющего значения: в дневнике нередки записи, где содержание душевной жизни данного дня выражается исключительно стихами, без прозаического введения и комментариев: «1 февраля <1847 г.>.
За днями дни идут, идут
Напрасно.
Они мне смерти не ведут
Прекрасной.
Об ней тоскую и молюсь,
Ее зову, не дозовусь!»[258]
Иногда Попова, предвосхищая события, которые нежелательны для нее, обращается к будущему посредством поэтического образа. Так, противясь браку своего молодого единомышленника, «брата по душе» Панова, она характеризует этот брак строками из баллады Е. Ростопчиной «Насильный брак»:
«<...> Не властен у себя я дома.
Все непокорна мне она,
Моя мятежная жена!.»[259]
Поэтический образ заменяет у Поповой самые сильные человеческие переживания, вызванные смертью дорогого человека. О смерти некоего Валуева она делает следующую запись: «28 апреля < 1847 г.> Скатилась звезда с помраченных небес!»[260].
Поэтическая культура у Поповой богаче и разнообразнее, чем у Олениной. Помимо стихотворной классики она использует образы поэтического фольклора, демонстрируя при отборе материала высокий вкус, чувство меры и сочетаемости прозы и стиха: «<...> Катерина Ивановна Елагина <...> брата, конечно, любит, но любит той тепленькою любовью, которая не находит средств быть полезной милому предмету, а любовь горячая найдет их.
Али вы любви не испытывали?
Какова любовь да на свете горяча?
Горяча любовь, да слезами залита»[261].
По мере того как романтическая эпоха с ее специфическим мироощущением, эстетическими и этическими формами самовыражения уходила в прошлое, сентиментально-поэтический метод уступал место прозе. В дневниках таких душевно одаренных авторов, как Е.А. Штакеншнейдер, М.А. Башкирцева, С.А. Толстая, поэзия уходит в подтекст. Все они находят другие формы выражения чувств помимо стихотворных. От этого их проза становится эстетически напряженнее, теряет непосредственность выражения, ищет обходные, более сложные пути движения переживаний. Литературная образованность и душевная утонченность уже не являются условием поэтической аранжировки дневника.
в) рефлективно-аналитический метод
Помимо отбора событий, творческий метод включает в себя способ их изображения. С этой точки зрения в истории жанра выделяется группа дневников, в которых события изображаются не динамически, а методом стоп-кадра. Автор описывает событие не потому, что оно актуально, но стремится вскрыть его философский, глубинный смысл. Для этого автору требуется сосредоточиться на событии, выделить его из каузальной цепи. Событие сразу вырастает, повышается его значимость. При этом рассматривается оно не как рядовое явление, т.е. явление дневного ряда, а в более масштабных пространственно-временных измерениях. Вычленяя событие из течения обыденной жизни, дневниковед включает его в идеальный, воображаемый контекст, который в авторском представлении имеет несравнимо большую значимость, чем реальный, физический.
Рассматривая «остановленное» событие через увеличительное стекло авторского сознания, дневниковед не ограничивается его описанием. Его цель – доискаться до сути, установить связь события, факта с основополагающими жизненными задачами автора, основами его духовно-нравственного бытия.
Для достижения такой цели описательность, свойственная дневнику как жанру, оказывается непригодной. И дневниковед прибегает к аналитическому способу работы с материалом.
Популярность этого метода была весьма высока, о чем свидетельствует факт его применения на протяжении всего XIX в.
Склонность к анализу преобладает у Н.И. Тургенева в течение всего многолетнего периода его работы над дневниками. Автор «России и русских» отбирает для записи преимущественно такие события, с помощью которых раскрывается его душевное состояние. Само событие изображается эскизно, зато вызванные им переживания – подробнейшим образом. Часто Тургенев не находит в продолжение всего дня фактов, которые можно было бы занести в дневник, но тем не менее делает запись: «Писать нечего, а перо пишет»[262]. Перо пишет не о смене явлений, а о работе мысли.
В другом месте перечень дневных событий прерывается в самом начале рассуждениями на излюбленные темы: скуки, смерти, одиночества и т.п. – и создается впечатление топтания на месте, отсутствия движения, хотя оно явно имело место в этот день.
Человек большой начитанности, широкого кругозора и образованности, Тургенев мимоходом говорит о Венском конгрессе, о ста днях Наполеона, вторичном водворении на трон Бурбонов. Создается впечатление, что эти всемирно исторические события не осмыслены им. Напротив, такие явления, как сны, воспоминания фантазии, занимают на страницах его многотомной летописи непомерно большое место. Аналитическая мысль заменяет динамику повествования и создает автономный план в дневнике: «Я живу, не замечая, что живу. Каждая рождающаяся мысль подавляется тотчас другою <...> Надобно неотменно жить какою-нибудь мыслию, иначе, право, не заметишь, что живешь <...>»[263].
А.И. Герцен применяет рефлективно-аналитический метод с еще большей последовательностью. В его дневнике практически нет ни одной чисто информативной записи. Степень его аналитизма такова, что он не в силах вместить в подневную запись перечень всех главных событий. Выбрав одно-два, писатель окружает их пространными рассуждениями, которые включают в себя исторические экскурсы, философские обобщения, аналогии. Иногда его мысль уходит так далеко от исходного события, что, кажется, теряет с ним логическую связь: «<1 июля 1842 г.> Вчера была ужасная гроза, и гром ударил в церковь, шагов сто от нашего сада. Мы сидели на террасе, удар был оглушителен. Стало как-то неловко и страшно. Ну, убьет меня, нас! Гроза миновала, но мне было грустно. Где время веры в будущее, в жизнь, в ее необходимость <...> Ребяческие мысли. Когда тонул дощаник на Волге, я твердо смотрел на опасность <...> И теперь думаю, что естественная смерть не придет, пока человек имеет что-нибудь выразить. Но случай внешний ударит, и никому, и ничему нет дела»; «<14 ноября 1842 г.> <...> горькое объяснение с отцом. Странное дело, как живущ этот эгоизм <...> После смерти Льва Александровича он был испуган, поражен и с год был кроче <...> Страшно видеть человека 74 лет, вблизи гроба, ведущего такую жизнь <...>.
