Борис Дубин - Слово — письмо — литература
Но отчасти за новой периодикой могут стоять «осколки» прежних групп с той же устойчивой разметкой мира в рамках российской «идеологии модернизации», скажем, по оси «Восток — Запад» (журнал «Параллели»). От них надо отличать случаи, когда сама редакция подчеркивает свою преемственность по отношению к тем или иным группам и их определений в прошлом (отсылающие к журналам начала века «Путь» или «Логос» или к органу народничества рубежа веков «Русское богатство») либо, напротив, дистанцируется от групп «прародителей», что обозначается предикатом «новый» («Новое литературное обозрение» или «Новая Юность»), Иначе говоря, следует вслед за К. Манхеймом различать процессы «крошения», парцелляции прежних групп и кристаллизации новых; для этого необходим анализ символики и семантики их групповых определений реальности, трактовок времени, фигур мысленных партнеров и т. д., то есть работа по социологии печати в рамках социологий идеологии, социологии культуры, с одной стороны, и исследования процессов группообразования и распада групп — с другой.
Оба эти кратко намеченных здесь процесса — на уровне массовом и узкогрупповом — образуют сегодня границы существования групп, связанных с изданием, распространением и оценкой толстых журналов, границы культуры, фиксирующей и закрепляющей их ориентиры и приоритеты, конфликты самопонимания и напряженность отношений с другими. Это, конечно же, новые условия существования для всех. И сам факт, что прежние журналы и создающие их люди уже существуют в этих новых условиях и практически живут и ведут себя по-новому, представляется наиболее фундаментальным и куда более важным, чем их сожаления о прошлом лидерстве и страхи перед будущим исчезновением. (Это же можно сказать и о других группах, демонстративно отождествляющих себя с прошлым или соотносящихся с ним, не обращая внимания на то, что не только условия их существования, но и их восприятие этих условий и самих себя, весь код поведения и оценок уже изменился и они уже — субъекты этих изменений.) В этом смысле ни закрывание глаз на изменившихся себя, ни попытки заклясть понимание этого обстоятельства призывами к «сохранению» себя прежних либо «лучших сторон» или «вековых традиций» (и всегда без уточнения, в чем эти традиции заключены и чего эти стороны касаются) не кажутся продуктивной позицией для тех, чья задача — понимать происходящее и находить способы воплотить и донести до других это понимание. Воля к самоосуществлению и воля к реальности здесь равнозначны и в конечном счете означают волю к культуре, то есть — к многообразию и форме (но не к идеологии культуры, чья задача — навязывание единообразия диффузной «массе»).
Попытки как-то зафиксировать изменения вокруг и в себе в отдельных толстых журналах в последние месяцы время от времени предпринимаются как внутри редакций (структурные преобразования, кадровые перемены), так и на их страницах (открытие новых рубрик, имен и др.). Характерно, однако, что последние не вызывают откликов, полемики, продолжения развития и т. д. — всего, что характерно для развитой журнальной системы, — и в совокупности с первыми пока мало что меняют. Из перемен, которые внятны для внешнего, неангажированного читателя, наиболее явны в сегодняшней журнальной жизни, кроме утраты тиражей, пожалуй, следующие. Во-первых, это утрата регулярности («Звезда», «Юность», «Дружба народов» и др.) — важнейшей характеристики именно журнала, группа инициаторов которого сама членит и наделяет смыслом текущее время, поддерживая неотрывное к нему внимание. Можно назвать это потерей чувства времени — своего и общего. Во-вторых, это резкое снижение рецензионной работы и сокращение отделов рецензий и библиографирования. Здесь скрывается, конечно, и распад временных рамок идентификации (о чем говорилось), но и сужение общего поля действия и внимания, возможности сопоставления и анализа в каких-то твердых и понятных категориях. Можно назвать это потерей общего пространства (экономические аспекты происходящего здесь заслуживают отдельного разговора, но ситуацию не исчерпывают: она — более глубокая, смысловая). В-третьих, утрачивается структура журнала как целого, как воплощения единого замысла, программы, образа мира. Можно назвать это утратой формы и чувства формы. Все перечисленное вместе говорит, что журнал теряет собственно журнальные черты, сближаясь с альманахом, сборником, то есть — книгой и с книгами же на их, книжном, рынке для читателей и сопоставляясь, конкурируя (по насыщенности информацией, занимательности, цене и проч.). Выбор, как видим, чаще всего не в пользу журнала. Ссылка на трудности издания сегодня книг (и потому необходимости журналов для новых авторов, с одной стороны, армии писателей, которым грозит безработица, с другой, и публикации наследия «высокой», некоммерческой литературы, исторических материалов, с третьей), по сути дела, отношения к судьбе журналов не имеет, поскольку журнал при этом понимается лишь как технический способ донесения некоего печатного содержания, а не как культурная форма, именно этим и значимая; иначе говоря, смысл журнала утрачивается здесь даже его защитниками. Идет же защита собственного статуса, привычного существования и т. п.
Резюмируя, можно назвать наполнение нынешних «толстых» журналов — и в смысле идей, и в плане стилистики — эклектическим. Соединение привычного мировоззренческого и эстетического кода, прошедшего через несколько поколений журнальных авторов 1960–1980-х гг. от «оттепели» до «московской школы» и от деревенского очерка и новомировской критики до начатков полу-признанной тогда культурологии, с републикуемым авангардом и тамиздатом этих же лет и новыми постмодернистскими образцами производит, скорее всего без намерения (?) авторов и издателей, впечатление пародии, а в социологическом смысле — сдвига к культурной периферии как области соединения уже «готовых» (в словоупотреблении Тынянова), отработанных значений и моделей. Собственно говоря, об этом же свидетельствуют и социологические исследования аудитории толстых журналов в последние два года: эти издания уходят в более пожилые и менее образованные группы, к служащим с гуманитарным образованием, или местному руководству среднего и низшего звена, отчасти — к инженерно-техническим работникам. Именно для этого слоя проблематизировано сегодня само существование образцов культуры как образцов, равно как и внятна известная традиционализация ориентиров и оценок во многих толстых журналах, об одиозно-почвенных и оголтело-державных уж и не говорю.
Как представляется, сохранять компоненты прежнего, патерналистско-просветительского миссионерства — в нынешнем самопонимании и адресации к другим группам — издателям и авторам сегодняшних толстых журналов можно лишь в глазах все более рутинной по вкусам аудитории и в достаточно узких масштабах. Не исключено, что сегодняшние тиражи — при сохранении редакционной политики в изданиях этого типа — по итогам первого полугодия и подписке на второе еще сократятся. Но в любом случае существовать им придется дальше на иных правах и в других условиях, чем раньше — и в годы перестройки, и до нее. От трезвого осознания этого обстоятельства для самих журналов будет зависеть все.
1993Литературные журналы в отсутствие литературного процесса[*]
Сказанное ниже — нечто вроде постскриптума к статье «Журнальная культура постсоветской эпохи». Причем речь пойдет не о прибавлении эмпирического материала, хотя он — и достаточно объемный, но трудный для изложения и схватывания на слух — есть, а о более, по-моему, существенных сегодня уточнениях диагностического и отчасти — концептуального свойства.
1. Говоря об отсутствии литературного процесса, я смотрю на ситуацию глазами социолога и имею в виду самые привычные до недавнего времени представления о границах и структуре, преемственности и движении литературы, как они выражались в обыденной работе интерпретатора — журнального критика, обозревателя и рецензента, с одной стороны, историка словесности (включая ее преподавателя) — с другой. Обычно в формах журнальной деятельности, обращенной к публике (а не чисто внутриредакционной), шло межгрупповое признание литературных новинок и их взаимная первичная сортировка (разметка по качеству). Далее они соотносились с идеологически представленным целым «текущего момента» и актуальной словесности, получая соответствующий знак надгрупповой авторитетности, а затем — сопоставлялись с ее историческими ресурсами и традициями, вводясь в ранг образцов. Период, за который литературная ситуация принципиально изменилась, по-моему, уместился в три, много — четыре года, примерно с конца 1987-го по конец 1990 — начало 1991-го.
