Владимир Плунгян - Почему языки такие разные. Популярная лингвистика
Так, может быть, прав профессор Есперсен, лучше аналитических языков и впрямь нету? И слова в них короткие, и грамматика есть, и чередования изгнаны? Всё верно, но и здесь без недостатка не обходится. Представьте себе, что у вас в предложении пять вспомогательных глаголов. Куда вы их денете? Будут они друг с другом путаться, пока разберешься, какой глагол кому "помогает", — нет, подумаешь, уж лучше, пожалуй, сандхи.
Ну а инкорпорирующие языки? Они-то для кого удобны? Я скажу вам так — для говорящих на этих языках они очень удобны. Ведь не надо строить длинные предложения с разными словами и с паузами между ними, думать о падежах и предлогах — в одном слове-предложении сразу упакована вся мысль. А вот для слушающих, конечно, такие языки не подарок. Расшифровывать их труднее. Правда, если мы с вами давно друг друга знаем (или если я хорошо знаю, о чем речь), мне будет легче, поскольку я могу угадать какие-то части сообщения, а остальное можно и из слова-предложения по кусочкам выудить.
Сравнить такое положение говорящего и слушающего можно, пожалуй, с их отношением к аббревиатурам. На всякий случай поясню: аббревиатуры — это такие слова, которые образованы, например, из начальных букв слов какого-то сложного названия. Например, говорят МПС (вместо: "Министерство путей сообщения") или МГУ (вместо: "Московский государственный университет" или "Можайский городской универмаг"), С одной стороны, действительно, говорить так — удобно: и короче, и быстрее. А понимать? Если вы заранее знаете значение такого слова — так же как вы знаете слова стол, палка, медведь и все другие слова своего языка, — тогда это не очень трудно. Но если такого рода аббревиатуры ваш собеседник придумывает на ходу, процесс понимания становится похожим на дешифровку.
Представьте себе такую ситуацию: ко мне в гости зашел эндорский посол из выдуманной страны Эндора. Мы выпили чаю, и он рассказал мне, что последнее время его все больше занимает проблема энжелуэ и он даже задумал написать о ней в эсбо, да все некогда: замучили дипломатические приемы. Я, конечно, ему вежливо посочувствовал, но на самом деле ничего не понял (а вы бы поняли?). Мы попрощались, но загадочные энжелуэ и эсбо не давали мне покоя. Поразмыслив, я пришел к выводу, что это какие-то общепринятые в Эндоре сокращения, а значит, надо догадаться, что такое НЖЛУЭ и СБО. Я промучился целый день. Каких только вариантов я не рассматривал — и Новые железнодорожные лишние утюги электричества, и Нижние желтые ловушки утренних этажерок — всё было не то. Пришлось обратиться в СБЭ (Справочное бюро Эндоры). Оказалось, что НЖЛУЭ — это Неопознанные животные лесных угодий Эндоры, а СБО — "Сфинкс Белого острова", ежегодная эндорская газета, название которой знакомо каждому эндорцу с пеленок.
Эта история — пример того, с какими трудностями сталкивается "неподготовленный" слушатель аббревиатур. Аббревиатуры же, в свою очередь, служили нам примерами "сверхсокращений" в языке. Мы знаем, что в инкорпорирующих языках словосочетания и предложения тоже сокращаются, превращаясь в одно слово, и, хотя происходит это иначе, чем в аббревиатурах, при понимании таких слов с инкорпорацией у слушающего могут возникнуть, в общем, те же трудности. Вот потому и считается, что инкорпорирующие языки удобны для говорящего и не так удобны для слушающего.
Получается со всеми языками по пословице: хвост вылез — нос увяз, нос вылез — хвост увяз. Однако же язык за собой следит: не может у него быть слишком много недостатков. Для того он и изменяется, чтобы этого не допустить. Слова стали слишком длинные — появятся чередования, слова "ужмутся". Слишком много чередований, совсем в морфемах запутались? А ну-ка упростим грамматику, добавим три-четыре вспомогательных глагола — вот и легче станет. Слишком много корней, а суффиксов мало? А вот сделаем из десятка корней настоящие суффиксы — пусть знают свое место!
Так и перестраивается язык, как маятник: вправо-влево, от длинных слов — к коротким, от коротких — опять к длинным.
А человеку, конечно, привычней всего его собственный язык. В своем языке человек никаких неудобств не замечает.
Так что все языки одинаковы с этой точки зрения, ни один не лучше и не хуже.
Ну а почему же всё-таки язык не выберет что-нибудь среднее между тем и другим и не застынет в этом более или менее "удобном" состоянии?
Дело в том, что язык меняется еще и потому, что находится в постоянном употреблении. В процессе использования морфемы "стираются" как монеты. Например, существовавшее когда-то "прозрачное" пожелание спаси Бог превратилось в загадочное спасибо, а слово здравствуйте в небрежной устной речи и вовсе сократилось в какое-то драсьть. Но это — одни из самых частых слов языка, другие слова стираются не так катастрофически. И всё же все морфемы постепенно укорачиваются — причем в первую очередь это касается именно концов морфем, а еще чаще — концов конечных морфем. Поэтому первыми стираются окончания. Помните, в первой главе, обсуждая примеры из Пушкина, мы говорили, что русское — ти в глаголах со временем перешло в привычное нам — ть (раньше по-русски говорили не глядеть или гулять, а глядети и гуляти). Тогда мы не касались вопроса о том, почему так происходило, зато теперь мы уже умеем это объяснять.
Другой пример — судьба русской морфемы — ся. Еще недавно она была отдельным русским словом. Говорили не Он моется, а Он ся моет или Ему ся надо причесать (между прочим, в польском и в чешском так говорят до сих пор). Теперь же это часть глагола, морфема, которая произносится по крайней мере тремя разными способами: как — ся (в моешься), — сь (в моюсь), — ца (в моется).
"Стирание" морфем в языке — верный путь к тому, чтобы в нем возникли чередования и сандхи. Таким образом, например, язык из состояния "прозрачных" швов может превратиться в язык со скрытыми морфемными швами, то есть из языка типа турецкого в язык типа латыни. Но это если они "стираются" не до конца, а просто меняют свой внешний облик, укорачиваются и сливаются с идущими следом.
Между тем постепенно все полуистершиеся морфемы могут "стереться" совсем и исчезнуть — это путь к языку с "прозрачными" морфемными швами или даже к языку с простейшими одноморфемными словами. Скажем, в древнегерманском было довольно много падежей: именительный, родительный, дательный, винительный, творительный, звательный. Одновременно в этом языке было сильное начальное ударение. Безударные окончания "стирались" и отпадали. Из потомков древнегерманского остатки склонения сохранились только в исландском и немецком (в обоих по четыре падежа: именительный, родительный, дательный, винительный); что же касается таких языков, как, например, английский или похожий на него по "словесному строю" шведский, то там падежных окончаний в существительных нет вообще. Куда они делись? Истерлись и отпали.
И вот представим себе, что в языке окончания полностью истерлись и их нет. Что будет с таким языком дальше? Каким он станет через несколько сот лет? Какое-то время в "истершемся" языке будет мало суффиксов и префиксов. Зато расплодятся служебные слова и словечки для обозначения времени, числа и других нужных в языке смыслов.
Вот эти полноценные слова, которые часто употребляются для выражения определенного смысла (например, будущего или иного времени), "привыкают" к своим соседям, притираются к ним и образуют новые суффиксы, префиксы и окончания.
Что же получается, язык движется по кругу — он возвращается к тому строю, от которого ушел? В общем, да, но ввиду того, что предшествующее состояние его все-таки уже больше не повторяется, лучше было бы говорить, что это движение не по кругу, а по такой кривой, которую в математике называют синусоидой, а я мог бы назвать "кривой Зализняка" (академик Андрей Анатольевич Зализняк — известный современный лингвист; когда-то я наблюдал, как эта кривая возникла на его лекциях, нарисованная мелом на доске):
У такой кривой, как вы видите, есть свои "пики", "вершины" и "впадины". Так вот, если условно принять, что "вершина" соответствует фузионному строю со "скрытыми" швами, а "впадина" — изолирующему строю со словами-морфемами, то получается, что прозрачные морфемные швы будут где-то на полдороге, а языки путешествуют по этой кривой: вверх-вниз, с горки на горку. Заметим только, что движение это происходит, по нашим, человеческим, меркам, крайне медленно — спуск или подъем может занимать многие сотни лет. Но ведь и для языка это срок немалый, — например, за это время, как мы знаем, из одного языка-предка может образоваться несколько языков-потомков. У каждого из них и свои типологические особенности, и своя собственная историческая судьба. Так какой же язык поднимется на "вершину"? Должно быть, уже совсем другой, чем тот, который шел по склону.
