Татьяна Николаева - Непарадигматическая лингвистика
Однако, как уже говорилось, общее единодушие лингвистов выявляется при квалификации в качестве клитик «кратких форм» местоимений (pronominalized clitics), а при квалификации в качестве частиц – партикул или партикульных кластеров. Значит, таким образом, рассуждая логически, именно партикулы составляют непризнанное, точнее, не признаваемое, ядро обоих классов. Иначе говоря, таксономическая пестрота объясняется не фактами языка, но фактами самой лингвистики в ее «нормальном» варианте.
Класс местоимений, как кажется, определен в языкознании неплохо. Определены и его состав, и его функции. Он хорошо соотносится с классами «знаменательных» слов: именами, наречиями, даже глаголами. Его синтаксические возможности описаны тонко и глубоко.
Самой известной и самой цитируемой, теоретической работой, «классикой» исследований, конечно, является статья Э. Бенвениста «Природа местоимений» [Бенвенист 1974]. Основной пафос Бенвениста состоит в принципиальном различении форм 1-го и 2-го лица местоимений и форм 3-го лица. Как пишет Э. Бенвенист, «Речевые акты употребления я не образуют единого класса референции, так как «объекта», определяемого в качестве я, с которым могли бы соотноситься эти акты, не существует» [Бенвенист 1974: 286]. То есть я и ты в принципе виртуальны, они возникают только в процессе речи. Эта идея сейчас кажется почти тривиальной, но в эпоху Э. Бенвениста она была прозрением. «В самом деле, – пишет он далее, – третье лицо представляет немаркированный член корреляции лица. Вот почему не будет тривиальным утверждение о том, что не-лицо есть единственно возможная форма выражения для таких актов речи, которые не должны указывать на самих себя, а представляют процесс, ориентированный на кого угодно или на что угодно, кроме самого акта речи, и эти кто или что угодно способны всегда иметь объективную референцию.
Таким образом, в формальном классе местоимений так называемые местоимения «третьего лица» по своей природе и функции совершенно отличны от я и ты» [Бенвенист 1974: 290]. И, действительно, как мы покажем ниже, местоимения 3-го лица формировались как правило на базе демонстративов, посессивов и т. д. В различных языках этот процесс проходил по-разному и потому реконструкция форм 3-го лица может представлять интерес лишь для самой поздней диахронии.
Однако в течение многих лет (десятилетий? столетий?) местоимения обычно воспринимались как некая второстепенная по значимости часть речи; в основном описывались три их функции: дейктическая, посессивная и анафорическая. Но в последние годы ХХ века появились труды, где местоимения по сути объявляются смысловым центром языковой системы. Прежде всего – это работы Н. Ю. Шведовой [Шведова 1998]. Считаю нужным здесь процитировать большой пассаж из ее книги «Местоимение и смысл»: «Системой местоимений охватываются самые общие понятия, которые далее получают разнообразные, иерархически организованные именования в лексике, формализуются в грамматике и морфемике, обозначаются словами связующими и квалифицирующими. В классе местоимений сосредоточены и абстрагированы понятия (смыслы, «идеи») живого и неживого, личности и неличности, движения, его начала и завершения, предельности и непредельности, частного и общего, количества, признака сущностного и приписываемого, собственности и несобственности, совокупности и раздельности, совместности и несовместности, элементарных и в то же время главных связей и зависимостей. Все эти понятия, означенные местоимениями как языковые смыслы, предстают лежащими в сфере познания и поэтому живыми, познанными и познаваемыми, открывающимися разными своими гранями.
Система местоимений, характеризуемая четкостью и глубиной своего строения, по своей природе самодостаточна, она обращена, в то же время, ко всем другим классам слов и с ними сложно взаимодействует. По уровню абстракции эта система стоит над всеми другими классами слов: она осмысляет их устройство и их взаимные связи. Класс местоимений – это арсенал смысловых абстракций, заключенных в языке в целом» [Шведова 1998: 8]. Более того, Н. Ю. Шведова описывает местоимения почти библейским языком, говоря об «исходах» – местоимениях, которые означают глобальные понятия «бытия». На ее подробной классификации местоимений мы пока останавливаться не будем.
Небезынтересной является и привычная для нас, практически примелькавшаяся, местоименная парадигма. Она представляется такой же привычной, как и, например, парадигма имени. Но это не так. Мы знаем, что последовательность падежей в языковых описаниях иногда меняется. Местоименная же парадигма иконична. Мною была высказана ранее гипотеза, что парадигматическая дистанцированность местоименной парадигмы является удобным металингвистическим устройством для описания личностной дистанцированности [Николаева 2001]. Рассмотрим элементарную графическую схему:
Видно, что на один шаг от Я удалены как Ты, так и Мы (очевидно, инклюзивное). Далее. 3ы удалено от Я на два шага и, действительно, социально дистанцировано в большей степени. Максимально же удаленным от Я является Они, отстоящее от него уже на три шага. И т. д. В работе [Николаева 2001] подробно демонстрируются социальные и языковые возможности преодоления и/или подтверждения этих выраженных в местоименной парадигме расстояний. (Еще более подробно описываются средства замены местоимений полнозначными словами для снятия / увеличения этой дистанцированности в языках разных ветвей в книге [Майтинская 1969].) Разумеется, местоимения входят в общую систему нормативного употребления форм содержательных языковых категорий, когда занимают там «правильные» места с традиционной категориальной семантикой. Когда же они занимают «неправильные» места, они приобретают еще дополнительную семантику, как бы «второй» ее ярус. Например, в русском языке неопределенные местоимения не употребляются при именах собственных, поэтому высказывание Ее муж – какой-то Петров приобретает некие пейоративные коннотации. Точно так же посессивные местоимения не употребляются при именах «неотчуждаемой принадлежности» и ряде других показателей, поэтому высказывание Он всегда в три часа ест свой суп означает, что речь идет о конкретном и, видимо, привычном супе. Об этом подробно написала в своей книге о местоимениях Е. М. Вольф [Вольф 1974]. Интересно при этом, что приводимые ею иберо-романские примеры легко «перекодируются» в русский (и, видимо, не только в русский) материал.
Несомненно, что местоименные клитики входят в класс местоимений, как и «слабые» местоимения, о которых писалось в параграфе третьем. На естественный вопрос, почему же о них говорилось в предыдущем разделе, а не в этом, хочу ответить, что мне было важно показать пестроту неясного метатеоретически класса клитик, как некоей не совсем приятной для языковедов, но все же существующей «свальной кучи», разобрать которую может только новая лингвистическая теория.
Посмотрим на местоимения[79] с точки зрения их партикульного состава. По крайней мере в славянских языках они являются либо единичной партикулой, вроде клитик го, му, ме и т. д., либо партикульным кластером, вроде то + тъ, э + то, та + ко + й(jь) и под.
В главе первой в разделе, посвященном «скрытой памяти» языка, было показано, какую сложную комбинацию партикул представляет собой русское я, восходящее к интродуктивной комбинации «вот + он + я». Именно «скрытая память» диктует, как оказалось, употребление / неупотребление этого местоимения в русской речи.
В лингвистической теории местоимения обычно изучают в их эволюции, привлекая при этом и общую прагмасемантику их употребления: то есть то, как развивались парадигмы местоимений – лица, числа, падежа. Во-вторых, очень много интересных работ посвящено семантике и функции отдельных классов местоимений и отдельным местоимениям, в частности.
Какие же вопросы встают при «партикульной» точке зрения на местоимения? Это вопросы совсем другого рода. А именно:
• Почему из одного и того же набора партикул в одних случаях порождаются местоимения, а в других – частицы? Иначе говоря, почему не + къ + то – местоимение, то + то – частица, а не + же + ли – частица-союз? Почему инъ – местоимение, ед + инъ – числительное, а ин + о – союз? Почему къ + то – местоимение, а та + къ – «местоименное» наречие? То есть можно сформулировать общую проблему следующим образом: что важнее при соединении частиц в кластеры, которые начинают относиться к разным частям речи: изначальная смысловая заданность каждой частицы-партикулы или ее позиция в кластере?
• Почему в языках типа русского или немецкого местоимения не представлены в форме клитик? Хотя, как говорилось, уже находят, исходя из общей теории, «слабыми» местоимения в немецком языке, но можно считать их таковыми и в русском высказывании вроде Да ему это уже сто раз говорили!, где как будто бы представлен прекрасный «ваккернагелевский» кластер ему это, несомненно не имеющий акцентной выделенности.
