Маруся Климова - Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы
Причины, из-за которых современная литература стала развиваться именно так, в принципе не столь уж и существенны. Ибо куда важнее знать, что именно происходит вокруг нас, а не почему. Последнее не имеет особого значения еще и потому, что сколько бы люди не рассуждали об истоках того или иного явления, они все равно не смогут ничего никогда изменить. Тогда как осознание реальности способно хотя бы немного помочь им в ней ориентироваться. В данном случае можно предположить, что занятие прозой на протяжении девятнадцатого и отчасти двадцатого столетий было во многом именно мужской прерогативой – особенно, конечно, в девятнадцатом веке. Поэтому со временем и само слово «прозаик» стало если не синонимом «мужчины», то, по крайней мере, начало вызывать вполне устойчивые ассоциации с особью мужского пола, ну, разве что с несколько отклоняющейся от нормы квадратной головой. Классическим примером такого прозаика является Лев Толстой, как, впрочем, и уже упоминавшийся тут Солженицын. Так что личности, посвятившие себя прозе, скорее всего изначально гораздо меньше нуждались в каком-либо дополнительном объединении, чем поэты, поскольку вполне могли опираться на укорененное в мужской природе чувство солидарности. А вот поэзия, наоборот, со временем стала чуть ли не женским занятием – чем-то наподобие вышивания или вязания. Парадоксальность же ситуации заключается в том, что обкатанные веками представления о поэзии, в соответствии с которыми настоящий поэт должен быть подчеркнуто одинок и далек от людей, теперь вступили в слишком явное противоречие с природной разобщенностью женщин, в том смысле, что такое сочетание фактически обрекало поэзию как жанр на полное исчезновение, поскольку делало ее абсолютно бессильной перед лицом грубых и стихийных сил природы. И вот тут, наконец, у сочиняющих стихи индивидуумов – преимущественно женщин или же, на худой конец, бледных женственных юношей – и заработало то, что академик Павлов, насколько я помню, называл, приобретенными инстинктами, ибо создавать какую-либо новую идеологию и призывать поэтов объединяться в данном случае просто-напросто означало бы уничтожить ее как жанр, правда, уже не перед лицом природы, а в глазах читателей, которые, лишившись своих романтических представлений, отказались бы ее потреблять. А поскольку занятие поэзий во многих отношениях все-таки является гораздо более практичным и удобным, чем проза, то в ее полном исчезновении никто из ее творцов не был заинтересован. Поэтому, вероятно, и те слабые попытки объединить поэтов в группы под знаменами различных идей, как это происходило, например, в начале двадцатого века, когда на смену символистам приходили акмеисты и т. п., так и не получили дальнейшего развития. Поэты, как и современные политики, более не нуждаются в каких-либо идеях, так как могут спокойно опереться на свои инстинкты. Более того, обозначившийся было дисбаланс по половому признаку между жанрами сейчас тоже в значительной степени преодолен. В частности, в настоящий момент можно уже наблюдать, как ряды поэтов опять начали пополняться представителями «сильного пола», в том числе и из бывших прозаиков с нестандартными головами, в то время как прозаиками теперь довольно часто становятся женщины. Последнее обстоятельство я объясняю еще и тем, что женщины гораздо больше наделены способностью к быстрому набору больших объемов текстов на компьютере. Не случайно ведь Достоевский, который жил еще во времена, когда писателям приходилось водить пером по бумаге, ближе к концу жизни пришел к тому, что стал диктовать романы своей жене, то есть фактически использовать ее в качестве живого компьютера. И тем самым он, между прочим, значительно предвосхитил многие процессы, которые происходят в современной литературе, в то время как его идеи оказали на нее абсолютно ничтожное влияние.
Глава двадцать седьмая
Пытка скукой
Человеческий мозг устроен таким образом, что не выносит, когда в него повторно пытаются загрузить одну и ту же информацию. Он ее отторгает! Причем процесс этот достаточно болезненный. Попробуйте кому-нибудь хотя бы в шутку начать объяснять, как ему после работы следует добираться до собственного дома – он тут же начнет нетерпеливо ерзать на стуле. Поэтому пытка скукой, вероятно, является одной из самых изощренных. Я бы, например, на месте следователя, желая расколоть подозреваемого, помещала того в специальную комнату наподобие «музыкальной шкатулки», только вместо неприятных шумов, скрежета железом по стеклу и громкой однообразной музыки запускала бы записи с хорошо известной подопытному информацией о том, как нужно заваривать кофе, варить яйца, заказывать книги в библиотеке или же покупать жетончики в метро. Уверена, долго бы он не выдержал.
С некоторой грустью приходится констатировать, что если вы получили более-менее сносное образование, кое-что прочитали и т. п., то вам явно не повезло и на протяжении своей жизни вам в той или иной мере придется постоянно подвергать себя подобной пытке. С юных лет вы будете наблюдать, как окружающие вас люди сначала очаровываются, а потом разочаровываются в коммунизме, перестройке, демократии, приватизации, западном образе жизни, постмодернизме, гербалайфе, авангарде, любви, мужчинах, гламуре, честности политиков, духовности высшего общества, экранизациях Булгакова, Дэна Брауна и, наконец, в людях вообще. Причем делают это они всегда почему-то неизменно гораздо позже, чем вы, а слово им всегда предоставляется чуть раньше, поэтому вам остается только дергаться, постоянно натыкаясь на людей или телевизор, полностью избавиться от которых вам все равно никогда не удастся. Помню, когда-то в Казанском соборе располагался музей религии и атеизма, где среди прочего была просто замечательная экспозиция, посвященная разного рода орудиям пыток: всякие там дыбы, «испанские сапоги», «ведьмины кресла» с гвоздями, пугающего размера щипцы, кандалы, клинья, ножи, ножницы, иглы… Этот музей всегда был одним из моих самых любимых ленинградских музеев. В детстве я могла проводить там целые дни, до самого закрытия, и никогда не уставала от созерцания этих замечательных предметов. Не знаю, что стало с ним теперь. Скорее всего, он закрылся, так как Казанский собор вернули Церкви. Но если бы он сейчас существовал, то я бы обязательно добавила туда еще и фигуру человека, намертво привязанного к абсолютно мягкому и комфортному креслу безо всяких гвоздей, но расположенному напротив постоянно включенного телевизора. Восковое лицо этого господина было бы отмечено печатью глубочайшей скуки и отвращения.
Мне много раз приходилось видеть, как зрители с остервенением громко хлопают сиденьями кресел, покидая фильмы и спектакли, которые они не в состоянии досмотреть, однако подлинная причина своей реакции на происходящее им самим часто так и остается неясной, поскольку определения типа «плохой фильм» или «бездарная книга» мало что объясняют. Причина же чаще всего заключается все в той же избыточности информации. Вот только что случайно натолкнулась в популярной среди петербургских домохозяек газете с телеанонсами на то, как один совсем незлобный и безобидный журналист вдруг взял, да и ляпнул «французский актер Ален Делон». Ерунда, казалось бы. Что тут такого? Но все далеко не так просто. Хотя сам этот журналист, скорее всего, и не подозревает, что мог одним только этим уточнением «французский» задеть самолюбие читателей газеты, пусть даже не слишком просвещенных в вопросах кино, но наверняка считающих для себя унизительным держать дома газету со статьей, предназначенной для совсем уж полных профанов, которым не известна не только основная профессия, но и национальная принадлежность Делона. Приведенный мной пример несколько «из другой оперы», однако именно такими «ненавязчивыми» уточнениями, пояснениями и деталями всегда бывают переполнены самые ужасные книги и фильмы, дочитать или досмотреть которые до конца обычно бывает просто физически невозможно. Столь же невыносимо тяжелой для человека иногда становится и собственная жизнь.
Присутствие подобной избыточной информации в искусстве – одна из самых характерных отличительных черт плохого стиля, который для писателя и художника является примерно тем же, что дурное воспитание для обычных людей. Все относительно, естественно. Хорошее воспитание, как и стиль, всегда предполагает следование правилам какого-то определенного круга людей. И упомянутый мной выше журналист задел эстетические вкусы исключительно читателей своей газеты. Причем сделал это, нисколько не сомневаюсь, не нарочно. Забавно, что и плохой писатель, и дурно воспитанный человек редко кого-либо намереваются специально обидеть и к окружающим чаще всего относятся вполне добродушно. Поэтому все это, разумеется, не стоит путать с сознательным эпатажем, дендизмом и т. п. Мало того, описанная мной выше длящаяся годами пытка скукой вполне способна превратить современного художника в утонченного стилистического садиста, который будет настроен к окружающим его людям далеко не столь благодушно, как они к нему. Ибо на их непосредственную любовь и благожелательность ему, увы, действительно очень трудно ответить чем-либо иным, кроме отвращения и ненависти. Естественно, я сужу по себе самой. А иногда мне даже кажется, что, когда я сажусь за письменный стол, то в руках у меня вовсе не перо, шариковая ручка или «клавиатура», а настоящий скальпель, которым я сейчас начну резать по живому, дабы вырывать кишки и другие ценные органы у надоедливых жалких людишек, которые случайно или же из-за глупого любопытства когда-нибудь решат открыть мои книги.
