Елена Бузько - «Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века
Обращает на себя внимание разногласие, существующее в научной литературе по вопросу о влиянии Парфения на Достоевского: так, И. Д. Якубович говорила о такой стилизации текстов писателя под строй речи Парфения, при которой «отсутствуют религиозно-мистические настроения», но общий колорит источника сохраняется. Р. В. Плетнев, напротив, подчеркивал стилистическое влияние «Сказания» на Достоевского, но, в отличие от Якубович, исследователь утверждал, что не столько писательский интерес к стилю привлекал внимание Достоевского к труду Парфения, сколько цельность и ясность его мировоззрения. Заметим, что Якубович учитывала только материалы романа «Подросток», таким образом, вопрос о влиянии Парфения на Достоевского и о «Сказании» как об источнике других художественных произведений писателя представляется не вполне проясненным.
Для Плетнева тяготение Достоевского к цельному православному мировоззрению Парфения было очевидным. Исследователь проводил интереснейшее сравнение между такими противоположными по своей душевной организации личностями как о. Парфений и Достоевский. По образному выражению ученого, Достоевский, «пожирающий себя в своем внутреннем огне», тяготел к душевному складу Парфения как к «тихой гавани». Наряду с глубоким смирением, любовью к ближнему, постоянным стремлением к совершенству, Достоевский видел у Парфения ясность веры, непоколебимость и цельность убеждений. Для Достоевского Парфений был представителем того «народа-богоносца», в которого так верил писатель. По мнению Плетнева, именно это и сыграло решающую роль в отношении Достоевского к самому произведению Парфения. В подтверждение изложенных мыслей исследователь приводит тексты Достоевского, для которых «Сказание» послужило источником. Понимая, что разграничение мировоззренческого влияния Парфения на писателя и стилистического воздействия «Сказания» на Достоевского подчас выглядит довольно условно, мы, тем не менее, считаем этот подход к теме «Достоевский и инок Парфений» наиболее оправданным.
Высказывания Достоевского, относящиеся непосредственно к сочинению Парфения, нам неизвестны[302], правда, до нас дошли свидетельства Н. Н. Страхова о том, что писатель в 1867 г. брал книгу[303] с собой за границу[304], и Анны Григорьевны, что Достоевский, живя в Старой Руссе, перечитывал «Сказание»[305]. Хотя они и подтверждают интерес писателя к книге Парфения, однако не могут дать точного представления о характере отношения Достоевского к сочинению афонского постриженика. Здесь целесообразно обратиться к художественному творчеству писателя и, прежде всего, к трем его романам, где проявилось влияние Парфения.
Одной из важнейших особенностей творческой эволюции Достоевского, по мнению К. Н. Леонтьева, является приближение писателя в 1860–70-х гг. «все больше и больше к Церкви»[306]. Во время пребывания супругов Достоевских за границей в религиозном миросозерцании писателя произошел «поворот от христианства вообще к осознанию ценности именно православия»[307]. На рубеже 1860-х — 70-х гг. писатель особенно остро ощущает несовпадение секулярного общественного идеала и евангельского учения. Внимание Достоевского в этот период сосредотачивается на изображении церковной жизни. Церковная история, положение церкви в современной действительности с конца 1860-х гг. особенно волнуют Достоевского как писателя. Именно к этому времени относится и свидетельство Н. Н. Страхова о том, что Достоевский, уезжая в Европу, брал с собой книгу Парфения. Появление «Сказания» в духовной жизни Достоевского Фудель считает «знаменательным фактом». В рассуждениях Фуделя о книге Парфения для нас очень важна мысль о том, что «Сказание» открыло писателю «живую современность», поскольку события книги относятся к 30-м гг. XIX века; открыло «дверь в ту «Церковь невидимого Града», в тот мир восточных подвижников и святых, все еще живших в XIX веке, верить в который и искать который он <Достоевский> научился еще в детстве»[308].
Итак, интерес писателя к «Сказанию» приходится на конец 1860-х гг. К этому же времени относится начало работы Достоевского над «Житием Великого грешника». Как известно, «Житие…» задумывалось Достоевским как художественная композиция, сопоставимая по своему значению и объему с «Войной и миром» Л. Н. Толстого. Первоначально Достоевский собирал материал для создания образа «положительно прекрасного человека», который обретает Христа через единство с народом, с «почвой». В набросках произведения герой, названный Князем, появляется как человек, ищущий полноту христианского идеала, подлинного смысла человеческой жизни. В более поздних версиях произведения замысел серьезно меняется: великий грешник не обретает веры и покоя, в нем появляются черты будущего Ставрогина. Для нас «Житие…» интересно прежде всего тем, что в этом произведении писатель намеревался запечатлеть личность самого автора «Сказания». Имя о. Парфения впервые появляется у Достоевского именно в связи с замыслом «Жития…».
Творческая история этого незаконченного, но чрезвычайно значимого в творчестве Достоевского произведения, претерпела очень большие изменения, но с самого становления замысла в сознании писателя возникла тема монастыря. Монастырь понимался автором много глубже, чем условное место действия, он оказывался главной составляющей идеи будущего произведения, что во многом предопределило последующее продолжение монастырской темы в «Братьях Карамазовых». В письме А. Н. Майкову от 25 марта 1870 г. Достоевский так излагает свой замысел: «…хочу выставить во 2-й повести главной фигурой Тихона Задонского; конечно, под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в монастыре на покое. 13-летний мальчик, участвовавший в совершении уголовного преступления, развитый и развращенный (я этот тип знаю), будущий герой всего романа, посажен в монастырь родителями <…> Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим тоже именем). <…> К Чаадаеву могут приехать в гости и другие: Белинский наприм<ер>, Грановский, Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в роман беру этот тип.) В монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубов, и инок Парфений. (В этом мире я знаток и монастырь русский знаю с детства)» (29(1), 118).
Как видно из письма, герои-прототипы олицетворяют для писателя определенные явления в русской истории. В замысле Достоевского намечено глобальное противостояние идей и мировоззрений. С одной стороны — Чаадаев, Грановский, Белинский, с другой — лица, принадлежащие церкви: Павел Прусский, Голубов, инок Парфений. Имя инока Парфения оказывается в одном ряду с именами Павла Прусского и Голубова далеко не случайно. Все три фигуры по замыслу Достоевского занимают в пространстве монастыря особое место, а Голубов как герой-прототип призван оказать на главного героя, Князя, несомненное нравственное влияние. В декабре 1868 г. в письме к А. Н. Майкову писатель упоминает Голубова, противопоставляя его Белинскому. В конце 60-х гг. Достоевский относился к убеждениям Белинского крайне отрицательно. Острое неприятие космополитических взглядов последнего обращалось у Достоевского во враждебное отношение к самой личности Белинского. Напротив, в Голубове писатель видел одного из «грядущих русских людей».
Об иноке Павле Прусском и его ученике Константине Голубове Достоевский узнал из статьи Н. И. Субботина, помещенной в «Русском вестнике»[309]. Субботин рассказывал историю обращения к церкви бывшего раскольника, инока Павла Прусского, впоследствии ставшего известным миссионером и архимандритом[310]. Основываясь на святоотеческих источниках, Павел Прусский опровергал все пункты вероучения старообрядцев. Он писал и говорил доказательно, доступно и талантливо, чему способствовали его опыт общения с различными раскольническими толками, блестящее знание старообрядческих методов апологетики. Еще пребывая в расколе, Павел Прусский основал за границей типографию, в которой обязанности наборщика, печатника и корректора исполнял его ученик Голубов, он же был автором особых «листков», публикуемых типографией. Вслед за своим учителем Голубов оставил раскол, перешел в единоверие, но продолжил печататься и основал непериодическое издание «Истина», где размещал свои статьи.
Религиозно-философские сочинения Голубова были очень близки христианским исканиям и чаяниям Достоевского, потому произвели на писателя глубокое впечатление. Самобытное учение Голубова, теснейшим образом связанное с учением церкви, с исконными русскими традициями, не могло не вызвать отклик Достоевского и нашло отражение как в романе «Бесы», так и в последующих произведениях писателя.
Голубов был крестьянином-самоучкой, но в его статьях была сила мысли, самостоятельность суждений. Все учения, научные открытия, «которые произвели опустошительные завоевания между молодыми умами», Голубов подвергал испытанию христианина, оценивая их с позиции христианской нравственности. При этом Голубов отнюдь не отвергал научных открытий, но они представляли для него ценность только в том случае, если согласовывались с учением церкви. Так, исследуя душевное и духовное начало личности и рассматривая через эту призму отношение человека к прочим живым существам, Голубов выступал категорическим противником антирелигиозных учений, в частности, теории о происхождении и природе человека Ч. Дарвина. Никакие научные авторитеты, никакая ученость не имели для Голубова цены, если были «не в силах произвесть» в мире и в человеке «доблестную нравственность». Философ-самоучка допускал возможность «обогатить разум высочайшим образованием», но только при обязательном условии «пленить разум в послушание веры». В учении Голубова о нравственных обязанностях человека очень важным оказывается понятие «самостиснения», в котором заключена сущность человеческого долга, и в котором русский мыслитель находил истинное проявление человеческой свободы. Только правоверие (православие), по мнению Голубова, дает человеку верное указание его истинных обязанностей[311].
